Демон движения

Грабинский Стефан

Лежащие вдали заливные луга и стоящие под паром поля стерни заливало светом солнце... могучее, удивительно жаркое для этого времени года, возбуждающее...

Вновь оживали и прорастали травы, у зверья начался несвоевременный гон, шалели люди...

Соблазняюще заблагоухал чабрец, разнеслись манящие чары коровяка, волчеягодника... раскинулись чувственные пряслица хвощей, вздымались ветви лиственниц...

Тихохонько!., тише, тсс, тсс!..

Склонились в диком блаженстве степные осоки, сплелись буйными развратными кудрями лебеда с овсяницей...

Опьяненные

исступлением, робко зазвенели в воздухе насекомые, выскользнув из убийственных объятий поздней осени...

Тихохонько!., тише... тсс... тсс...

Дивный вечор, томимый осенней печалью...

– 64 -

Умолкли села, притихли поля, вслушиваясь в шепоты своих соков...

Вечерняя заря бесплодно неистовствует в старческом бессилии слабых ласканий. В знойный час вожделения, в клятвенные мгновения воспламенения чувств, когда солнышко склоняется на закат, покоряя гребни холмов...

Бесплодный пыл, выродившееся стремление, время распутных совокуплений...

Тихохонько!., тише... тсс... тсс...

В перезревшем саду слышен говор старых раскидистых деревьев, плодами гордых, благословенных.

Старый, добрый сад — Блажея Жвача владение...

А в саду тихо. По дорожкам смятым покрывалом разостлалась осыпавшаяся листва, вокруг стоят усохшие подсолнухи...

Только под перелазом виднеются заросли пижмы, ласкаются, прижимаются к забору...

А в саду тихо... Лишь опавшие пожухлые листья зашуршали, завертелись кругами и улеглись наземь...

У ворот в зарослях перед хатой был виден молодой, красивый человек, быстро поглядывавший на проселок. Видать, беспокоился крепко и чувствовал себя неловко, ибо без конца посматривал на изгородь, что белела за деревьями, и снова возвращался взглядом к тянущемуся по тракту облаку пыли.

Высматривал кого-то — будто истосковался по гостю.

Нес стражу в проклятом ожидании собственного родича перед отцовской усадьбой, ибо брат младший с мачехой совокуплялись там нынче в жаркий час заката, в отблесках вечернего зарева.

Так он охранял их от отца, поставленный на страже у входа, когда старик перед рассветом на ярмарку выбрался.

Посматривал, чтобы предостеречь их, когда тот будет возвращаться в усадьбу с коралловым ожерельем для своей молодой жены Халынки, да с обновками для сынов родимых.

А вернуться он должен был в сумерках, дорогой, что вела к городу.

– 65 -

Притаился Вонтон, прижался к земле, охраняя кровосмесительную любовь. Ибо такова была воля Остапа, младшего брата.

Странную, непреодолимую власть над ним имел, так что Вонтон не мог ни уклониться, ни вздохнуть свободно И не было это любовью братской, сердечной — куда там! Только боялся чего-то страшно, робел от ядовитого блеска его темных глаз, мерцающих необычайным жаром. Мрачно клубилась в них дикая мощь и сковывала волю, так что ни на шаг не смел отступиться от нее.

У Вонтона сердце было смелое, неустрашимое, в любой момент готов был и к смерти и к приключениям и никому не угождал: крепкий, в плечах широкий, ловкий, гибкий -

не было никого, кого бы он боялся. А все же когда Остап говорил с ним, поблескивая глазами, что-то наставительно внушал ему тихим и повелительным голосом, он слушал, невольно замерев на месте. Часто отсутствовал дома по несколько недель, уходил на заработки — надеялся, что хоть немного отдохнет, от тяжкого гнета избавится... напрасно! Вонтон не смел перечить брату ни помыслениями напрасными, что в глубине души топил, скрывал в тумане, подавлял, ни пылкими желаниями.

Почему?.. Зачем?..

Не ведал... Может быть, у него была душа верующего...

А Остап был человечек маленький, приземистый и хилый; силы у него в членах не было никакой, только в глазах тлело что-то ядовитое, будто бесовские червонцы алеют в подлесных урочищах. Горело там что-то, мерцало зеленым огоньком, безумно, жгуче, очаровательно.

Верно говорили люди, что человек этот ни Богу свечки не зажег, ни дьяволу огарка.

И в самом деле так было. Разбогатеть у него не получалось ничуточки, видать, бес с кумой своей не желали такого допустить.

А ему все смешно, и все вздор и мерзость. Чертов негодник!..

Гей, гей! не стоило старому Блажею молодую женку брать, не стоило!..

– 66 -

Нечего было и задумываться о таком! Взял Халыпку, взял красавицу на долю да беду, жить в разврате четой порченой.

Гордый ходил, над молодыми насмехался, когда дочка народилась. Любил ее, баловал и довольным взором смотрел на жену, когда она дитя кормила. Да только не замечал, что смотрели на нее и другие. И не удивительно! Чудесная была женщина! А малышка сосала грудь кормящей кровной мамки, круглую, припухшую. И текло молочко сладкое, как перга пчелиная, тяжелое, плотное, сытное...

Посматривал Остап и румянцем заливался всякий раз, когда встречался взглядом с мачехой.

Так и вспыхнули оба...

А сегодня совокупились там, в хате, в каморке: ибо вечер был какой-то странный, возбуждающий, когда невозможно сдержать желание вступить в связь греховную...

Вонтон в это время сторожил у ворот.

Внезапно холодок пробежал по его позвоночнику. Показалось ему, что кто-то зашел во двор через заднюю калитку со стороны сада, там, где начиналось поле. Вскочил как молния, чтобы посмотреть.

То был Блажей, который неожиданно, по меже паровой земли вернулся из города, избрав более длинный, чем обычно, путь: соседа провожал, да и отклонился с ним от привычной дороги. Он уже взялся рукой за дверную скобу.

– Отец, подождите, я вам кое-что скажу!

Оглянулся на Вонтона, и вдруг в его глазах мелькнуло недоверие:

– На это у нас еще будет время...

И уже не колеблясь, толкнул перед собой дверь...

Заглянул внутрь...

Закричали... расцепились...

Расхристанная, осрамленная, охваченная страхом Хальшка упала наземь за бочкой, Остап, непонимающий, напуганный, замерев на месте точно окунь, не двигался с лежанки; только по лицу неясные пятна ходили да побелел немного...