Демон против люфтваффе
Шрифт:
Чжеминь окинул взглядом колонну. Приказ не допускает двойного толкования: как можно быстрее торопиться в горы до самой встречи с военными. Но люди буквально падают. Ещё час или два — их с места не сдвинет никакая сила.
Старший сын вдовы Ляо, тринадцатилетний Сюй, вдруг выскочил из колонны с живостью необычайной. Чумазый палец показал на небо, выпустившее из облака шестёрку чёрных точек.
— В укрытие! Всем в укрытие! — вместо крика из пересохшей глотки Чжеминя вырвался хриплый сип. Он вдохнул полной грудью и заорал: — Воздух!
В северном Китае самолёты были редкостью. Поэтому люди просто застыли, запрокинув головы. Бесследно утекали мгновения, драгоценные
Сюй забрался на камень, восторженно глядя в небеса. Он видел самолёт единожды в жизни, биплан с полотняными крыльями сел на краю рисового поля и навсегда изменил его короткую жизнь. Сын мельника и внук пастуха вознамерился стать пилотом! Пока другие деревенские мальчишки мастерили змеев, Сюй приматывал две дощечки — крыла к третьей и носился с ним вокруг хижины, губами изображая тарахтенье мотора.
Самолёт превратился в мечту, в идею — фикс, в сказочного дракона Тяньлуна, владеющего небом. А сейчас в долину пикировала сразу шестёрка! Сон превратился в реальность. И, конечно, в свои тринадцать лет он не задумывался, что воздушных птиц нет ни у коммунистов, ни даже у преследователей.
— Сюй! — вдова Ляо бросилась к сыну со всех ног. Откуда только силы взялись…
Меж тем, шестёрка развернулась и полого спикировала к ущелью, в узкий и сложный для пилотирования разрыв между горами. Тонкий звон авиационных моторов вывел беглецов из оцепенения. Кто-то упал на землю, кто-то заковылял в сторону, кто-то пытался спрятать детей. Измождённые крестяне суетились, но как-то вяло. О небесной угрозе они знали лишь понаслышке. Не слишком боишься беды, не виденной до этого воочию.
Как Хуанхэ вскипает под ливневым дождём, так вспучилась земля под свинцовыми градинами. Чжеминь выхватил револьвер. Его жалкие хлопки утонули в грохоте авиационных пулемётов.
Женщину сильно толкнуло в спину, безжалостно швырнуло на камни. Она поднялась, больше не чувствуя ни боли, ни усталости, словно японская пуля перебила самый важный нерв, с ним ушла способность страдать. В пыли, поднятой пулемётными очередями, вдова Ляо проделала ещё десяток шагов и рухнула рядом с Сюем.
Он лежал на спине, раскинув руки. В глазах отразились облака и одинокий истребитель «Мицубиси». Воздушная птица мечты не унесла в небо, лишь ужалила и оставила умирать.
Точно также лежали десятки других — кто-то лицом в землю, кто-то упал навзничь. Люди застыли в самых разных позах, в одиночку и целыми семьями. Над тропой повис тихий стон, не похожий на человеческие голоса. Словно разверзлись невидимые двери, принимая души беженцев, и из потустороннего мира прорвались стенания грешников…
Чжеминь втряхнул головой, отгоняя наваждение. Отшвырнул жалкий, бесполезный револьвер. Атеист до мозга костей, убеждённый сторонник Ленина и Мао, он сейчас был готов воззвать хоть к демонам преисподней, лишь бы дали в руки настоящее оружие! Японские аэропланы казались несокрушимой силой, их лётчики — настоящими ангелами ада, несущими смерть или оставляющими в живых по своему капризу.
Китаец не знал, что тогда, летом тысяча девятьсот тридцать шестого года, даже в загробном мире демонов не нашлось бы средства против японской императорской авиации или возрождённых немецких Люфтваффе. Но это — дело поправимое.
Глава вторая. Нарушитель устава преисподней
Я отсутствовал на рабочем месте секунд тридцать — сорок. Заключённые грешники, для краткости — зэги, обнаружились в прежнем виде. Ставлю месячный оклад, они не только не повернули головы, но и не шевельнулись. Самый исправленный тихо мычит, повиснув на руках шестёрок и стараясь не пачкать красной юшкой выскобленный пол у входа в жилой блок. Ясно же — капли заставлю вылизывать. И не донора, понятно, тот на ногах не стоит. Двое парней на примете, они вместо отдыха в очередной раз отскребут ноздреватый бетон. А когда кровавый придёт в себя, не позже чем к утру, скажут ему ба — альшое спасибо.
— Зэг 1696!
— Я, ваше дьявольское благородие! — выгнул спину заключённый Моня по кличке «Комиссар», он же — глава моего актива.
— Объявляй.
— Отряд! На вечернюю поверку становись!
На месте, гады, деваться некуда. Преисподняя — заведение строгое, не пошалишь, не сбежишь и не загуляешь. Но порядок есть порядок. Или «Ordnung muss sein», как говорят мои шестёрки из немецкого эмигрантского пополнения. И «орднунг» должен напоминать грешникам самый их страшный прижизненный кошмар, то, чего больше всего опасались до смертного одра — чёрный воронок у подъезда, ночной обыск, обвинение в шпионаже и переломанные рёбра в подвале кровавой гэбни. Ну да, разница есть — здесь рёбра срастаются за считанные дни, хоть и болят жутко, особенно если лёгкие продырявлены. Даже зубы вылезут новые, а иначе что выбивать-то в следующий раз? Это у католиков зона классическая — с котлами смолы и прочими архаичными прелестями.
Выбрал троих, свернул им челюсти. Один — из Наркомата внутренних дел, он не удивился. Коминтерновцы охнули и повалились на пол. Новенькие, не привыкли. Лет за десять оботрутся, приживутся. О — па, финский коммунист капнул-таки красной слюнкой. Значицца, он и трёт палубу до утра. Понимаю, скучно. Подбираю пару ребят тебе для компании. Когда выпишете братский марксистский привет горячему финскому ленинцу, снова не заляпайте бетон. Иначе не буду таким добрым, как в этот вечер.
Отряд, несколько изумлённый мизерностью пинков, розданных на последнем построении, рассосался по нарам. Извините, грешники, сегодня не до вас, завтра воздам двойной порцией. Если это «завтра» наступит для меня самого.
Время в преисподней течёт странно. То тянется патокой столетий, то набухает событиями и несётся вскачь, то вдруг замирает, когда боишься следующего дня.
Для зэгов я — большая величина, из контролёров переведён в начальники отряда. Им невдомёк, что в реальности их босс и мучитель является таким же заключённым грешником. В мире живых уголовники шутят: мы отсидим и выйдем, а персонал зоны отбывает пожизненно, пока на пенсию не откинется. Но аналогия между лагерями и преисподней не точная. Главное — разница в сроках. Подумаешь, двадцать пять лет лесоповала и десять с поражением в правах… Курорт! Здесь, как правило, от сотки. Самые грешные умудряются и пять сотен схлопотать, с вырванными ногтями, раздробленными коленями и отбитой мошонкой. Больше пятёрки крайне редко, разве что помилованные Господом самоубийцы и другие отъявленные персоны. Вроде занимающих должности контролёров и начальников отрядов.
Мне выписали две тысячи лет, хоть я не накладывал на себя руки. Первую тысячу варился в котле со смолой, месяцами висел распятый на кресте, а уж сколько раз меня обглодали дикие звери… Второе тысячелетие на исходе — в администрации зоны, дослужился от заурядного вертухая до отрядного начальника. И ни малейшей надежды, что по истечении второго срока получу хоть маленькую толику Божьей Благодати. У подобных мне не бывает простого конца. Вопрос решается индивидуально, а там — пути Господни неисповедимы. Живущие на Земле даже не представляют, насколько неисповедимы.