Дэмономания
Шрифт:
«Возможно, — печатал он, — что все прочие описанные случаи изготовления золота с помощью огня — а их сотни, и почти все выглядят вариациями на одну и ту же тему, подобно сюжетам старых комедий, — возможно, все они мнимы, все возникли, когда кто-то солгал, или принял желаемое за действительное, или ошибки накопились при многочисленных пересказах: История играет в испорченный телефон, и анекдоты становятся доходчивыми, удивительными или поучительными свидетельствами. Может быть, этот случай — единственно подлинный из всех, что нам известны; он один избежал помех наступающего Времени, которое подделало все прочие, — и после крушения старого мира добрался до нас, как слуга Иова: и спасся только я один, чтобы возвестить тебе». {20}
Пирс подразделял свою аудиторию
Этому (потенциально) большому кругу читателей Пирс собирался показать Новую Эру, рассвет которой им дано первыми разглядеть, становлению которой помочь. Пирс вполне допускал, что таких Эпох могло быть много, одни короче, другие длиннее, одни каждый может узнать, оглянувшись назад, а другие — нет. Предпоследняя заканчивалась примерно в то время, когда Гельвеции открыл дверь человеку в заснеженных сапогах. А эпоха-преемница кончалась ныне, когда Пирс писал о ней и призывал читателей услышать его глас. А с уходом прежнего мира (к чему, похоже, дело и шло: Пирс завел картотеку с заметками из газет и журналов о необъяснимых и невероятных событиях, дырах в крыше Большой Науки, протекающей все сильнее, — по оценке Пирса) мы откроем или создадим новые законы и на их основе выстроим мир, иначе устроенный; в принципе, объяснял Пирс, открытие и созидание — сутьновый мир.
Сам-то он в это верил? Нет, не вполне, пока еще нет. В те (надо сказать, редкие) моменты, когда он вполне осознавал, что утверждает, Пирс переставал печатать и замирал в немом ужасе перед лицом своей дерзости, или от души хохотал, или на день прекращал работу, в страхе и неуверенности. Нет, на самом деле ему казалось, что первые толчки грядущей эпохи, замеченные в таком множестве, прошли, а мир остался тем же, ведь не случилось же впрямь ни чудовищных катастроф, ни чудесных спасений, дороги вели туда же, куда и раньше, жизнь по-прежнему оставалась тяжким трудом и все прочее не изменилось.
Это не значило, что он не разделяет с читателями их мечту — как бы она ни называлась и чем бы ни была вызвана — о будущем, чье устройство окажется иным, чем у прошлого; о том, что все утраченное вернется, а сам он принадлежит не нынешней эпохе, но той, что маячит далеко впереди или уже начинается. Если бы не эта мечта, он бы не смог выдумать ничего подобного — правдиво оно или нет. Однако Пирс полагал — возможно, он сделает такой вывод в самом конце книги, таков, по крайней мере, замысел, — что это стремление, эта надежда, реальная и действенная ныне и бывшая такой в прошлом, принадлежала к сфере внутреннего, а не внешнего; внешнее остается таким же, каким было всегда, а внутри Мировые Эпохи все время рушатся и обновляются; ни одна жизнь не проходит без такого переворота, и для некоторых душ любое мгновение будет сумерками совы Минервы. {22} Под конец книга должна была стать притчей, обращенной к каждому; истиной, касающейся более человеческой природы, чем истории.
В таком случае, что бы ни случилось с миром, он сможет продать свою книгу.
Блестящий юнец из родной Пирсовой школы, Святого Гвинефорта {24} ,
3
О тебе речь (лат.).
Подошел полдень; Пирс достал с плетеной этажерки (стоявшей во внутреннем дворике рядом со столом, стулом и катером, покрытым полосатой парусиной) бутылку шотландского виски и плеснул в стакан на дюйм.
Стоянка возле психотерапевтического центра «Лесная чаща» была забита разномастными автомобилями, нередко шикарными: родители и супруги приехали забрать проживающих (ни в коем случае не «пациентов») обратно в ту жизнь, из которой те бежали или были выброшены. Теперь гости (уже бывшие) складывали переносные проигрыватели, зеленые рюкзаки и коробки с книгами и пластинками на задние сиденья и в багажники «лис» и «ягуаров» или смотрели, как этим занимаются родители; проходя мимо нескольких семей, Роз Райдер слышала, что они уже начинают ссориться. Вверху, у открытого, под козырьком, входа в крытое дранкой здание (некогда семейный дом отдыха — иные проживающие называли его Домом Предпоследнего Отдыха), сотрудники прощались с теми, кто прошел весь курс: одни в слезах, другие беззаботно веселы, вроде получше стало. Роз несколько раз останавливалась ради прощальных объятий, но она очень спешила, и от этого прощания, с которыми она старалась побыстрее покончить, выходили ужасно лицемерными. Ну, пока-пока. Уж ты пиши, ладушки? Да я уверена, все будет великолепно.
Затем — дальше и вверх по лестнице в западном крыле здания к Наблюдательному Пункту на верхушке Башни, просторному залу; раньше там была открытая терраса, но ее застеклили. Ох, опаздываю. Вверх, по коридору снова вверх и опять по коридору, по всем четырем сторонам Башни, все дальше от земли. Спираль: на каждом этаже минуешь то же самое место, только выше.
Она остановилась. Прислушалась к голосам наверху. Увидела, что дверь Наблюдательного Пункта закрыта. Не придешь сегодня утром, можешь больше не трудиться: Майк и раньше воображал, что может говорить с холодной уверенностью, но теперь вдруг и впрямь научился. А научили его здесь.
Она поднималась кругами, кружила вокруг того, чего боялась. Проще всего сказать, что она забыла, а потом забыть, что на самом деле не забывала. Тогда Майк отступится, отпустит ее.
Теперь из-за двери на верхней площадке она слышала голос, тихий голос Рэя Медоноса. Она прижалась щекой к двери, вдохнув запах сосны и лака, попыталась расслышать слова; ждала паузу, чтобы войти, а еще ждала, когда сила притяжения одолеет силу, гнавшую ее прочь.
Она открыла дверь и, опустив глаза, прошмыгнула внутрь. Майк среди прочих сидел на полу, скрестив ноги: он с улыбкой похлопал ладонью рядом с собой. Рэй Медонос сидел на краешке фибергласового стульчика, подавшись вперед, с поразительной точностью балансируя своим огромным телом. Он увидел Роз, он определенно заметил ее, но ничем не выказал это и продолжал без паузы.
— А потому я не собираюсь рассуждать о конце света, — говорил он, — или о промысле Божьем относительно будущего мира сего. Ваши рассуждения на эту тему я тоже не очень-то желаю слушать. Я знаю вот что: я знаю, что время, которое мы с вами переживаем, не похоже ни на какое другое. Это время, исполненное возможностей как для добра, так и для зла. Это время, когда царство Божие подходит совсем близко к нашей старушке Земле, может быть, не для того, чтобы пребыть вовеки, а только чтобы мы могли мельком взглянуть на него. Время, когда являются и ужасные порождения зла, время противостояния Бога и Сатаны, когда Сатана видит случай урвать большой куш и прилагает дьявольские усилия — именно дьявольские! — чтобы воспользоваться шансом.