День академика Похеля (сборник)
Шрифт:
— И где?
— Доктор уже едет в лифте, — елейным голосом сообщил незнакомец.
— Нет, где дата? Почему мои часы высвечивают по-прежнему 1999?
— Потерпите, все случится в Новогоднюю ночь. — Незнакомец сунул бумагу за пазуху и начал стремительно уменьшаться.
— А как будут реагировать люди, когда у них на экранах появится 1900?
— На каких экранах, голубчик? — Незнакомец стал крошечным, и голос его напоминал писк комара, хотя сохранял достоинство и уверенность. — Какие люди?
— Стоп! То есть вы хотите сказать, что все исчезнет, а в мире снова будет 1900 год?!
— Родной, ты же видел, что подписываешь? — Незнакомец проворно вскочил с пола на клавиатуру ноутбука и подбежал к экрану, шлепая копытцами по кнопкам.
— То есть моя жизнь окончится в последнюю
— Зануда, — пискнул чертик. — Ты каждый раз задаешь мне этот вопрос!
Он прыгнул в стекло и убежал за левую границу экрана.
Мелкiя белыя снежинки летали надъ Страстнымъ бульваромъ.
— Вотъ, Егоръ Qедоровичъ, — продолжалъ беседу толстякъ, — и дожили мы до двадцатаго веку. Хе-хе-хе.
— Не скажите, Владимiр Пантелеевичъ, — уныло отвечалъ тотъ. — Еще дожить надобно, Нострадамусъ такъ предсказывалъ, будто не настанетъ двадцатый векъ.
— Хе-хе, вечно эти немцы чудятъ и путаютъ.
— Французъ онъ.
— А пусть и французъ, пустое. Приходите-ка вы къ намъ встречать Новый годъ! Елисавета Петровна будут рады, а наша Марфа такъ славно готовитъ гуся…
— Гуся? — Егоръ Qедоровичъ раздумчиво пошевелилъ губами. — А что жъ, пожалуй, дело. Благодарствую, ждите к полуночи.
— Ждем-с. Хе-хе-хе. А то тоже надумали — конецъ света. Ужъ, дастъ Богъ, мы съ вами еще и двадцать первый векъ встретимъ!
И оба засмеялись шутке.
19 июля 1999, Москва
Казнь
В нашей коробке много спичек, и нельзя сказать, что мы все одинаковые.
Напротив, мы очень различаемся, и если внимательно приглядеться, то даже и невозможно найти двух похожих. Некоторые толстые и выглядят внушительно и кряжисто. Другие, напротив, тощие. Одни из более темного дерева, другие — светлые. Росту мы тоже разного. А больше всего различаются у нас головы. Самая большая голова, сплющенная с одного боку и покрытая благородными наростами и шишками, по праву считается у нас в коробке главной. Самые маленькие головы у двух темных спичек из другой коробки — кстати, вот вам пример того, что эти двое, казалось бы, пришельцы, не только не выглядят чужаками, а наоборот, слились с остальными настолько гармонично, что, кажется, без них наш коробок был бы неполным. Один, вам это покажется странным, но он совершенно не имеет головы. Это ненормально, но он урод от рождения, и тут ничего не поделаешь.
Но, согласитесь, зеленому было тут, конечно, не место. Начать с того, что неизвестно откуда он взялся — рослый, крепкий, с большущей ярко-зеленой головой. Неизвестно, когда это произошло, даже старожилы не могут вспомнить, откуда он появился. До некоторого времени мы не обращали внимания, и он стоял с нами в одном строю плечом к плечу, иногда даже в первых рядах. Да, это было, мы позволяли ему стоять с нами. Но всему бывает предел. Не помню, кто первый сказал вслух, что зеленому в коробке не место, но это было настолько естественно, что все с этим согласились. Конечно, мы не бросились сразу же творить самосуд, это было бы недостойно нашего организованного общества. Напротив, еще долгое время мы делали вид, что ничего не происходит, будто в наш дружный коричневый коробок не втесался зеленый чужак, и мы позволяли ему по-прежнему стоять с нами бок о бок, с краю в последнем ряду. Но, конечно, всему бывает предел. Наконец пришло время, и всем стало ясно, что нельзя больше позволять зеленому позорить наш коробок. Не помню, кто первый сказал, но сразу все согласились, что в нашем коробке ему нельзя больше находиться. Некоторые предлагали вышвырнуть его прочь, но, согласитесь, куда ему было идти? Поэтому совершенно верным и гуманным по отношению к нему было решение, которое мы приняли, — решение о казни зеленого.
Когда мы объявили ему о своем решении, он не пытался сопротивляться или бежать. Надо сказать, что он вел себя достойно, и у нас нет к нему никаких претензий, поэтому нам вдвойне неприятна та черствость, с которой он смотрел на нас, когда зачитывался приговор. Хотя его, пожалуй, тоже можно понять. В назначенный день все мы вышли из коробка, и началась казнь. Я, наверно, забыл упомянуть, что мы выбрали способ казни — сожжение. С утра мы готовили жестяной фонарь. Фонарь имел форму домика, внутри устанавливалась свеча, после чего закрывалась крышка, и свеча горела за жестяными стенками. В крыше фонаря было специальное круглое отверстие, прямо над пламенем, и сюда вполне можно было положить казнимого.
В назначенный час вывели зеленого. Он шел молча, опустив голову, вполне принимая необходимость казни и, вероятно, кляня судьбу, которой было угодно произвести его на свет с зеленой головой. Мы помогли ему лечь спиной на отверстие в крыше, отошли на безопасное расстояние и запалили свечу. Зеленый лежал на спине и молча смотрел вверх. Безусловно, все мы рано или поздно сгорим, однако ему выпала большая честь — сгореть при таком скоплении народа. Конечно, это не была смерть народного героя, да и проклятия, что летели из толпы, вряд ли украсили его последние минуты, но, как я уже говорил, другого выхода у нас не было.
В первую секунду ничего не произошло. Затем мы увидели, что спина зеленого над отверстием начала стремительно темнеть. При этом из всех пор его тела сочился странный белый дым. Прошло еще несколько секунд, и вот уже вся середина туловища почернела и истончилась до такой степени, что на черной масляно-блестящей поверхности стали видны прожилки и внутренние волокна. Еще мы заметили, что обгорелая поверхность покрылась темной испариной. Зеленый молчал и был в сознании. Вся середина его туловища полностью истлела, и уже ничто не смогло бы вернуть его к жизни, но пока он еще был жив. Мы ждали, и вскоре начались конвульсии. До этого момента он лежал неподвижно, но теперь дернулся раз, другой и неестественно выгнулся. Потом его повело вбок, и теперь он лежал, опираясь плечами о край отверстия, в то время как остальная часть тела висела в воздухе над пламенем и мелко дрожала в агонии. Затем его снова скрутило, и нижняя часть туловища опять опустилась на край отверстия. Зеленый к тому времени был уже без сознания и беззвучно раскрывал рот, словно пытаясь что-то сказать. Середина его тела выглядела пучком черных жгутов, снизу светящихся багровым светом. Наконец он затих. Прошло много времени, но все оставалось как прежде: он лежал немного выгнувшись вверх, обугленная спина над отверстием все так же светилась. Кое-где на ней стали появляться черные пузырьки от копоти. Время шло, но ничего не происходило, некоторые уже начали расходиться. Тогда мы осторожно приблизились и ударили по обугленному телу. Позвоночник сломался со звонким хрустом, и обе половины провалились внутрь фонаря. Мы не видели, что стало с ним там, но продолжали ждать. И наши ожидания были вознаграждены. Мы услышали нарастающее шипение и вслед за тем увидели яркую вспышку. Зеленого не стало.
Мы задули свечу. Когда фонарь остыл, осторожно приблизились и заглянули внутрь: глубоко на дне, у основания свечи, наполовину вмерзая в мутный парафин, лежали останки зеленого — черная головешка от нижней части туловища и то, что осталось от верхней: веер тонких горелых соломок, увенчанных пористым, бугристым черепом. Глядя на эту черную каплю, теперь уже вряд ли бы кто-нибудь догадался, что при жизни он был зеленым.
3 июня 1995, Москва
Мамма Сонним
Когда болеет дерево, никто
Под ним не отдыхает у дороги.
А под здоровым деревом всегда
Прохожий ищет тени и приюта.
Но вот оно без веток, без листвы,
И на него теперь не сядет птица.
— Теперь тихо! — сказал Капитан. — Подъезжаем.
И разговоры смолкли на полуслове. Джип мягко сбавил ход и прижался к обочине шоссе. Из низкого кустарника торчали две ржавые стойки, между ними было распято узкое железное полотенце с белыми буквами на осыпавшемся голубом фоне "п/л КУКУШКА — 4 км". Сразу за табличкой в лес уходила асфальтовая дорога — ровно по габаритам лагерного автобуса, возившего когда-то пионеров. Страшно представить, что произошло бы, столкнись тут два автобуса — одному бы пришлось пятиться обратно.