День Диссонанса
Шрифт:
Тигрица обожгла его взглядом.
– Я не гожусь в подахки, захуби это себе на носу.
Сашим пожал плечами.
– Годишься, не годишься – какая разница? Я положил на тебя глаз, и ты будешь моей. Лучше сразу свыкнись с этой мыслью.
Пленников заперли в зарешеченном кубрике. На прощание Сашим одарил тигрицу похабной улыбкой и вслед за своими дружками поднялся по трапу.
Розарык устало села, выпуская и пряча огромные когти.
– Змея мохнатая! Если бы я могла добхаться до его…
– Не сейчас, Розарык, – предостерег Джон-Том. – Мы должны подождать. Они еще не знают,
– Какой шанс, кореш? – В углу деморализованный Мадж сполз по переборке. – Шанс затащить сюда, как Розарык, какую-нибудь несчастную танцовщицу? Осыпать эту клепаную лохань цветами?
– Я что-нибудь придумаю, – сердито пообещал Джон-Том. – Вот увидишь.
– Как же, босс, увижу! Держи карман! – Выдр перевернулся на бок, словно не заметив, что пол кубрика покрыт гнилой соломой, потемневшей от мочи прежних узников.
– Что ты делаешь?
– Собираюсь покемарить.
– Неужели ты сможешь уснуть?
– Сумею, потому что устал. – Выдр хмуро посмотрел на Джон-Тома. – Устал драться. Устал бояться. А пуще всего устал слушать, какой ты великолепный чаропевец. Если сумеешь выколдовать нас из этого гадючника и перенести поближе к цивилизации, разбуди. А не сумеешь, так, может, мне повезет и я уже никогда не проснусь.
– Нельзя поддаваться унынию, – упрекнул его Яльвар. – Ни в коем случае.
– Слушай, ты, старый бесполезный пердун! Захлопнул бы поддувало, а?
Оскорбленный хорек погрузился в молчание.
Джон-Том приблизился к решетке и схватился за прутья, глубоко утопленные в дереве. В темноте по трюму шастали крошечные хищные ящерки и огромные бесстрашные клопы. Слышно было, как их сородичи снуют наверху по балкам.
Юноша возвратился к Розарык и ласково погладил ее между ушами. В ответ зазвучало усталое подавленное мурлыканье.
– Не волнуйся, Розарык. Я тебя в это втянул, я и вытащу. Может, сам не вернусь домой, но тебя обязательно спасу. Я перед тобой в огромном долгу. Перед всеми вами.
Мадж уже почти уснул и не услышал обещания. Яльвар, смирясь с судьбой, устраивался на соломе в другом углу.
«Обязательно спасу, – размышлял Джон-Том, – вот только жаль, еще не знаю как».
Глава 8
В прошлом понятие «драить палубу» носило невинный оттенок, будучи отголоском детских воспоминаний, романтических историй о деревянных кораблях и железных мореходах. Реальность предложила Джон-Тому нечто совершенно иное.
Вообразите себя на четвереньках на грубой дощатой палубе. Вы обнажены по пояс, и свирепое солнце покрывает шею волдырями и сдирает кожу со спины. Со лба, живота и из-под мышек ручьями течет пот. Любой мелкий и жесткий пустячок, например, пылинка или кончик вашего собственного волоса, попав в глаз, рождает желание с воплем кинуться за борт. Соленый воздух усугубляет муки, бередя язвы, вызывая зуд и нагноения. В ладони, покрытые мозолями от широких щеток и разъеденные щелоком, то и дело впиваются занозы. Медленно продвигаясь через всю палубу, вы должны заботиться о том, чтобы не оставить за собой ни единого пятнышка, не то какой-нибудь хохочущий пират напомнит о нем, опустив твердую подошву сапога на ваши израненные пальцы.
К полудню Джон-Том уже не считал плен лучшей альтернативой прыжку за борт, к плотоядным рыбам этих широт. Его надежда корчилась в смертных судорогах. Он начисто позабыл о болезни Клотагорба, о необходимости вернуться с лекарством, забыл обо всем, кроме самой неотложной задачи: выжить.
Только к вечеру они отдраили последний квадратный фут главной палубы и были переведены на полуют. Рулевой – старый седой кабан – не обращал на них внимания. Корробок не появлялся, и за это Джон-Том был ему искренне благодарен.
Слева от капитанского насеста был сооружен грубый временный навес. В его жиденькой тени, сгорбившись и вытянув ноги, сидела девушка лет шестнадцати, может быть, чуть старше. Вероятно, когда-то она была миловидна, но сейчас ее длинные белокурые локоны больше напоминали морские водоросли, налипшие на череп с блекло-голубыми глазами. Рост ее не превышал пяти футов. И она была совершенно нагой, если не считать тяжелого стального обруча на шее, от которого к палубе тянулась цепь, дававшая узнице свободу передвижений в радиусе десяти футов, и ни дюймом больше; этой длины как раз хватало для того, чтобы девушка могла добираться до борта и справлять естественные надобности на глазах у всего экипажа. Джон-Тому не составило никакого труда разглядеть ожоги и ссадины, покрывавшие почти все ее тело.
Когда к ней приблизились товарищи по несчастью, она не вымолвила ни слова. Только сидела и смотрела.
Тыльной стороной ладони Джон-Том смахнул пот с губ. Кроме пленников и старого рулевого, на полуюте никого не было, и юноша рискнул прошептать:
– Девушка, кто ты?
Никакого ответа. Только холодный и пристальный взгляд голубых глаз.
– Как тебя зовут?
– Не лезь к ней, приятель, – тихо посоветовал Мадж. – Разве не видишь? От нее почти ничего не осталось. Свихнулась, бедняжка, или уже близка к этому. А может, ей оттяпали язык, чтоб не кричала.
– Ничего подобного, – возразил рулевой, бдительно следя за курсом галеры. – Это Глупость, капитанова куколка. Несколько месяцев назад он снял ее с тонущего корабля. С той поры от нее никакого проку, одни хлопоты. Строптивая, неблагодарная. Сколько ни бился с ней капитан, она как была, так и осталась обузой. Невдомек мне, на что она Корробоку. Скинул бы за борт, вот и вся недолга. Глупостью было ее спасать, глупостью – держать на борту, вот мы и дали ей это прозвище.
– А какое ее настоящее имя?
Под навесом раздался тонкий, едва слышный голос:
– Нет у меня имени. Глупость вполне годится.
– Ты можешь говорить? Тебя еще не сломили?
Она с горечью посмотрела на Джон-Тома.
– Да что ты вообще понимаешь? Я за тобой следила. – У нее скривились губы. – Видела, как брали твое судно и тащили тебя на борт. Ты уже еле дышишь. Тигрицу пока не тронут. Старикашка и двух недель не протянет. Выдр проживет чуть подольше, если возьмется за ум. Ну, а ты, – презрительно глядя на Джон-Тома, продолжала она, – скоро ляпнешь что-нибудь невпопад и лишишься языка. Или с тобой случится кое-что похуже.