День гнева. Новая сигнальная
Шрифт:
Мы просто рты разинули. Вы понимаете, месье, акула была жива и в то же время наполовину высушена.
– Кто ее так? – спросил Мишель.
Бородатый папуас гордо посмотрел на нас. (Вообще папуасы не любят растительности на лице, но у этого была черная густая борода.)
– Это хозяин.
– Какой хозяин?
И тут мы вспомнили о хозяине, о котором говорил папуас из Яранги.
– Это хозяин бухты, – сказал бородатый Петр. – Он может съесть и не такую акулу. Он сожрет и ту, которая в три раза длиннее человека. Сожмет лапами и выпьет кровь.
Папуас еще
– А какой из себя хозяин? Он живет в воде?
– В воде. Он все, и он ничего. Сейчас он есть, а сейчас его нету. – Петр помолчал и добавил: – Только один Петр не боится хозяина бухты. Петр не боится ничего, кроме тюрьмы.
– Он большой, хозяин?
– Большой, как море. – Петр обвел рукой полуокружность.
– А ты можешь его показать?
– Петр все может.
Мы стали уговаривать Петра отправиться смотреть хозяина сейчас же, но оказалось, что, во-первых, для этого нужна лодка, а во-вторых, к хозяину безопасно приближаться только завтра. Почему именно завтра, Петр не объяснил.
Потом папуас ушел, пообещав вечером принести еще одну раздавленную акулу.
Мы вернулись на шхуну, приготовили аппарат для подводной съемки и акваланги, а позже, к вечеру, отправились навестить голландца. Мы были страшно возбуждены и всю дорогу рассуждали о том, как нам повезло и какая это будет сенсация, если мы заснимем чудовище…
Месье, не знаю как кто, но я не люблю людей, которые ничему не удивляются. Я просто испытываю боль, когда вижу такого человека. Мне кажется, что своим равнодушием ко всему он старается оскорбить меня. Ведь на свете есть множество удивительных вещей, не правда ли? В конце концов, удивительно даже то, что мы с вами живем. Что бьется сердце, что дышат легкие, что мыслит мозг. Верно, а?
Белый человек, голландец, к которому мы пришли, нисколько не удивился нашему появлению. Как будто все происходило где-нибудь на улице Богомолок в Париже, а не в этом диком месте, где киноэкспедиции не было от самого сотворения мира.
Возле сарая на обрубке железного дерева сидел здоровенный детина лет сорока пяти в брюках и куртке цвета хаки. Впрочем, о цвете приходилось лишь догадываться, так как под слоем грязи его было не разобрать. У детины была рыжая борода и лысина, которую обрамлял венчик огненно-красных волос. Огромные руки он свесил с колен. Взгляд у него был неприязненный.
Рядом, на маниоковом огороде, копалась молодая папуаска с угрюмым темным лицом.
Когда мы с Мишелем подошли, детина даже не поднялся и только мрачно посмотрел в нашу сторону.
Мы поздоровались, неловко помолчали, а затем спросили, не слышал ли он о морском чудовище, которое обитает в этих краях, о хозяине.
На ломаном французском он ответил, что не слышал, а потом сразу заговорил о другом. О том, что, мол, некоторые воображают, будто в этих краях деньги сами сыплются с неба. Ничего подобного. Деньги тут достаются еще труднее, чем в других местах. Папуасы ленивы и думают только о том, чтобы нажраться саго и петь свои песни. А работы от них не дождешься, нет. Паршивенький огород вскопать и
Он начал говорить громко, а потом сбился и забормотал, как бы для самого себя, глядя в сторону.
Молодая женщина, работавшая на огороде, в это время повернулась, и я увидел, что вся спина у нее в шрамах.
– Ну а как все-таки насчет зверя? – спросил Мишель. – Нам тут показали акулу, половина которой была выжата как лимон. Вы таких не видели?
Нет, он не видел. А если и видел, то не запомнил. Он такими вещами не занимается. Акула или не акула – это еще ничего не доказывает…
Женщина снова повернулась к нам спиной, и Мишель тоже увидел ее шрамы. Рыжеволосый перехватил взгляд Мишеля и, нахмурившись, крикнул женщине по-малайски, чтобы она убиралась прочь. Та прижала к груди кучку корней маниоки и ушла за сарай.
– Да, – сказал я после неловкой паузы, – значит, этот зверь вас совершенно не интересует?
– Абсолютно, – отрезал рыжий.
Солнце уже почти закатилось за горизонт. Там, где небо смыкалось с океаном, громоздилась полоса черных туч. Над ними небо было розовым, выше – бледно-серым, еще выше – сине-серым. В джунглях немыслимым голосом кричала птица-носорог.
С ума можно было сойти от этой красоты!
По песчаному берегу, держа в руках большой банановый лист, шел папуас. На фоне розовой полоски неба он выглядел как высеченный из черного камня.
Папуас подошел ближе и оказался бородатым Петром.
– Петр принес еще акулу, – сказал он. – Петр обещал и принес.
Он бросил на песок свою ношу. Это был не банановый лист, а раздавленная акула метра два длиной. Она упала с сухим треском.
Мы с Мишелем склонились над этим чудом. Вы понимаете, месье, даже зубы были раздавлены и превратились в какое-то крошево, которое рассыпалось под пальцами. Она была так сплющена, эта огромная рыбина, что ее можно было бы просунуть под дверь, как письмо.
– Там таких много? – спросил Мишель. – Где ты их находишь?
– Петр может принести таких акул сколько угодно. Петр смелый. Он два года учился у белых в Батавии. Петр ничего не боится, кроме тюрьмы…
Тут папуас замолчал. А у сарая стояла молодая женщина и смотрела на него.
Рыжеволосый вскочил. Он замахнулся на женщину и разразился градом ругательств. Женщина отступила на шаг, продолжая смотреть на Петра.
Голландец схватил ее за руку и толкнул в темноту. Потом он повернулся к Петру:
– А тебе какого дьявола здесь надо?
– Потише, потише, – сказал Мишель, поднимаясь с корточек. – Петр пришел к нам.
– Петр не пришел к желтому туану, – с достоинством сказал папуас. – Петр пришел к двум туанам. – При этом он все же отступил на шаг.
– А ну пошел вон! – закричал рыжий. – Проваливай, пока я тебе брюхо не прострелил!
Он вытащил из кармана револьвер и взвел курок.
Дело запахло убийством, и я почувствовал, что у меня вдруг вспотела спина.
– Петр придет к двум туанам на шхуну, – сказал папуас. – Завтра можно ехать смотреть хозяина. Петр придет со своей лодкой. – Он повернулся и быстро пошел прочь.