День гнева
Шрифт:
— Лягушатники хотят расстрелять пленных!
Серапьо Эльвира вместе с другими несется вниз, а там сержант во главе своего взвода выводит сапера, санитаров, поваров и больных, которые утром предприняли попытку перерезать лежащих в госпитале французов. Не раздумывая, Серапьо хватает резак и бросается на сержанта, однако тот успевает выхватить саблю и ударом свалить юношу. Остальные солдаты занимают оборонительную позицию, но на них толпою кидаются служащие при кухне — в большинстве своем астурийцы, — больные и несколько практикантов. Помимо Серапьо один человек — Франсиско Лабра, 19 лет — убит, а его товарищи — Франсиско Бланко Энкалада, 16 лет, Сильвестре Фернандес, 32 лет, и Хосе Перейра Мендес, 29 лет, — ранены, равно как хирург Хосе Кирога, портомой Патрисио Космеа, дворник Антонио Амат и санитар Алонсо Перес Бланко, который
— Не вздумайте еще раз сунуться!
Французы тем не менее суются и берут реванш. Пострадавший в схватке сержант — голова у него наскоро перевязана, а сам он исходит бешенством — возвращается с подкреплением — ведет за собой еще один взвод гренадер, вламывается на кухню и указывает на всех, кто отличился в недавнем бою. Босых и полуголых, выводят из госпиталя Переса дель Валье и пятерых практикантов. В памятной записке, посвященной событиям этого дня, их свидетель и очевидец, судья Педро Ла-Эра, укажет, что «в госпиталь никто из них не вернулся, и дальнейшая их судьба неизвестна».
Капитан Луис Даоис размышляет над тем, как оборонять артиллерийский парк. Когда отворились ворота, значительная часть толпившихся у ворот людей, расхватав оружие, ринулась драться на улицах по собственному разумению, а многие вообще предпочли взять только сабли и штыки по причине слабого знакомства с устройством нарезного штуцера или гладкоствольной фузеи. Даоису, Веларде и прочим офицерам с трудом удалось задержать горожан, убедив их, что здесь они будут полезней. В завязавшемся пять минут назад живом споре, где холодная гордость Даоиса противоборствовала с пылкими доводами Веларде, сей последний выказал непреложную убежденность в том, что едва лишь в других казармах узнают про восставший Монтелеон, части испанской армии выйдут на улицу.
— Как можно драться с такими силами? — спрашивал артиллерийский капитан Хосе Кордоба. — Сколько нас? Раз-два и обчелся. Для чего все это?
— Мы подадим пример и воодушевим других! — отвечал ему преисполненный упований Веларде. — Если для испанских офицеров и солдат понятие «честь» — не пустой звук, они не станут сидеть сложа руки и смотреть, как нас уничтожают!
— Ты и вправду так считаешь?
— Я верю в это всей душой.
А вот осторожный Даоис, наделенный умом острым и скептическим, в этом сомневается. Ибо знает, какое вялое безразличие и разброд царят в испанской армии, знает и граничащую с трусостью моральную слабость высших чинов. И, принимая решение раздать народу оружие, был уверен, что в результате они останутся здесь одни. Движимые только честью — и ничем больше. И кроме того, мало есть в Мадриде мест, хуже приспособленных для того, чтобы держать в них оборону. Парк расположен в городской усадьбе герцогов Монтелеон, некогда давших ему свое имя, а потом по просьбе Годоя уступивших его для нужд испанской артиллерии: попробуйте отстоять от противника полмиллиона квадратных футов, обнесенных даже не стеной, а просто каким-то забором, высоким, но непрочным, раскинувшихся правильным прямоугольником на задах Рондас так, что с запада — улица Сан-Бернардо, с востока — улица Сан-Андрес, а с юга — Сан-Хосе. Парк, выражаясь военным языком, окружен господствующими над местностью высотами, и если из него увидеть что-либо, кроме отрезка улицы Сан-Хосе, можно только из окон третьего этажа, то вероятному противнику, поставившему наблюдателей на крышах соседних домов или просто на улице, весь Монтелеон предстанет как на ладони. Собравшиеся здесь люди, не считая, разумеется, горстки артиллеристов и волонтеров короны, понятия не имеют ни о дисциплине, ни о самых начатках военного дела, не обучены ни строю, ни стрельбе, не понимают команд. Но и это еще не все — как только что доложил сержант Росендо де ла Ластра, имеется лишь по десять зарядов на орудие, да еще двадцать впопыхах снаряжают сейчас, и, хотя пуль разнообразного калибра — в достатке, нет бумажных кульков-оболочек для картечи. Окинув безрадостным взором подобную перспективу, Луис Даоис должен признать, что возможность победы решительно исключена, а сопротивление не может быть продолжительным. Когда французы предпримут атаку, Монтелеон продержится столько, сколько позволит отчаянье его защитников.
— Разрешите обратиться, господин капитан, — прерывает его размышления лейтенант Аранго. — Согласно приказу, орудийная прислуга распределена. Капитан Веларде разводит людей по местам.
— Ну и сколько же их у нас, людей этих?
— Чуть больше двухсот горожан стоят на улице перед парком. И к ним подходят жители квартала… Артиллеристы, которые несли тут караул раньше, волонтеры короны и человек шесть господ офицеров, приданные нам в усиление…
— Стало быть, всего человек триста, — прикидывает Даоис.
— Да, примерно… Может, чуть больше.
Вытянувшийся перед капитаном Аранго ждет распоряжений. Даоис, замечая, какая тревога застыла у него на лице в преддверии того неимоверного, что готовится сейчас, чувствует нечто похожее на угрызения совести. Молоденький офицер, ни сном ни духом не причастный к заговору, утром оказался здесь исключительно по делам службы, и ощущения его укладываются, вероятно, в формулу «без меня меня женили». Капитан не знает даже, что думает тот о французской оккупации, каковы его политические воззрения да и как вообще относится ко всему происходящему. Впрочем, важно лишь, что он исправно и ревностно исполняет свои обязанности. Все прочее — его судьбу, его будущее — в расчет принимать нечего. В конце концов, не он один сегодня в Мадриде не может выбрать, как поступить.
— Прикажите выдвинуть поближе к воротам две восьмифунтовые и две четырехфунтовые пушки, — говорит Даоис. — Вычистить, зарядить, изготовить к стрельбе.
— Картечи нет, господин капитан.
— Знаю. Заряжайте обычными пулями. Всех калибров. И пошлите людей — пусть найдут старые гвозди, мушкетные пули или что там еще… Все годится. Даже ружейные кремни подойдут, а их у нас — гибель. Достаньте какие-нибудь мешочки, тряпочные или бумажные. Упакуйте в них этого добра примерно по полфунта в каждый.
— Слушаю, господин капитан.
Луис Даоис рассматривает женщин, снующих по двору вперемешку с солдатами и горожанами. Большей частью это их жены, матери, дочери, жительницы окрестных домов, увязавшиеся за мужчинами. Под руководством артиллерийского капрала Хосе Монтаньо они, притащив во двор простыни, покрывала, одеяла, рвут их на полосы, готовят перевязочный материал. Другие вскрывают ящики с огневым припасом, пригоршнями перекладывают патроны в плетеные из ивняка корзины, относят к тем, кто занимает позицию в окнах или на улице.
— Да, Аранго, вот еще что! Проследите, чтобы женщины покинули парк до прихода французов. Тут им совсем не место.
Лейтенант тяжело вздыхает:
— Я уж пытался прогнать их, господин капитан. Они только смеются мне в лицо.
Перед воротами Монтелеона неутомимо деятельный и пребывающий в совсем ином расположении духа Веларде, за которым тенью следуют писаря Рохо и Альмира, распределяет вдоль стены стрелков. Само его присутствие, источаемая им безоговорочная, сквозящая в каждом движении уверенность передается военным и гражданским, с жаром откликающимся на его слова и готовым, кажется, следовать за ним хоть в преисподнюю. Капитан генерального штаба — сегодня придется доказать, что это не пустые слова, — он относится к тем немногим командирам, которые обладают даром воспламенять людей, отданных ему под начало. Он мгновенно запоминает имена всех подчиненных и умудряется обращаться с ними, включая и самых неповоротливых и представления не имеющих о строе, так, словно они всю свою жизнь только и делали, что воевали.
— Зададим этим мусью жару! — повторяет он, переходя от одной группы к другой и потирая руки. — Они и не знают даже, что их ждет.
Его речи вселяют уверенность в людей, и выполнять его приказы кажется им святым делом. И вот, из упивающегося стихией безначалия нестройного, разношерстного и беспорядочного сборища, состоящего почти исключительно из простолюдинов — мелких торговцев, ремесленников, слуг, поденщиков, подмастерьев, иные из которых примкнули к валившей по улице толпе в безотчетном побуждении, сами не понимая, зачем и во имя чего, а многие впервые в жизни взяли в руки ружье, — капитану благодаря напористой решительности удается сколотить некую более или менее однородную, ощущающую себя единым целым общность, где одни помогают другим, где повинуются приказам и с веселой охотой идут туда, где нужны.