День пирайи (Павел II, Том 2)
Шрифт:
Переваливающейся походкой северных диктаторов бродили в государственных заповедниках Сальварсана экспортные армадильо, цвели кофейные деревья на обширных плантациях вокруг всего побережья Плайя Пирайя, окаймляющего озеро Сан-Хорхе, булькали котлы в государственных бесплатных трапезных по всей стране, где по случаю очередного Рыбного Дня готовилось главное и любимейшее национальное блюдо сальварсанцев, уха из пирайи, била чудовищными фонтанами керосиноподобная нефть из скважин в котловине Педро-ди-Гранде, чтобы тугой струей дотянуться до нефтехранилищ на родном острове посла-ресторатора Доместико Долметчера, потом деться неведомо куда и вернуться золотым дождем в подвалы государственного банка Сальварсана, макали в моржовый жир тонкие сухарики загнанные на ветви фламбойянов во дворе посольства Демократической Гренландии государственные преступники, по большей части члены семьи прежнего, изгнанного много лет назад президента, кровопийцы, аристократа и пакистанского шпиона, ждали своей очереди, когда их по одному в неделю под видом дипломатической почты, тщательно упакованными, не перевезут самолетами в холодный Нуук, щелкали и лязгали щеколды на железных ящиках, приготовленных для отлова пятисот сегодняшних, назначенных взамен образовательного ценза броненосцев, ибо из любой нежелезной клетки армадильо вырывался в считанные секунды и на много метров уходил в самую твердую почву, готовили какой-то очередной, столь же бесплодный, как и прежние, заговор генералы Сальварсана, с каковыми заговорами и генералами уже много лет расправлялся президент: быстро и одинаково производил всех интригующих прямо в генералиссимусы, они же, зная, что генералиссимус в государстве может быть только один, немедля истребляли
По довольно правдоподобным подсчетам, было Романьосу от сорока до сорока пяти лет, иначе говоря, детство его пришлось на самые черные годы в сальварсанской истории, на сороковые, на годы полной нищеты и колониальной зависимости государства от североамериканской экономики, выкачивавшей из истощенного народа кофе, бананы, броненосцев, все, чем был богат Сальварсан, однако величайшей государственной тайной, известной, впрочем, не только всем сальварсанцам, но и не единожды поведанной президентом Хорхе Романьосом иностранным дипломатам и даже президенту Демократической Гренландии Эльмару Туле во время визита того в Сальварсан, точнее, во время переговоров о массовой поставке в Сальварсан консервированного гренландского доисторического льда, особо чистого, следовательно, для прохладительных напитков, в обмен на массовые поставки в Гренландию необычайно дешевого сальварсанского искусственного льда, ибо свой, экспортный, был пока еще для гренландцев слишком дорог, одной из величайших тайн Сальварсана было то, что его президент не был его уроженцем. Не только не имел он двенадцати поколений документально подтвержденных предков-сальварсанцев, не только сам не был его уроженцем, но даже испанский язык выучил только в конце пятидесятых годов, когда почти мальчишкой еще проходил зверские зеленоберетные тренировки на окраинах Сан-Хуана, когда раз и навсегда решил связать свою жизнь с Латинской Америкой и когда по иронии судьбы вместе с будущим, ныне бывшим, ибо покойным, предводителем мужественных повстанцев Дивина-Пасторы попал в Сальварсан и четыре года держал под дулом карабина десять миллионов человек, покуда прежнему диктатору не стало страшно и не слинял он в какую-то из соседних стран, теперь уже никому даже не интересно, в какую. А что именно было в его жизни до того, как попал он в Сан-Хуан, оставалось такой же загадкой, как длинные пустые периоды в жизни и биографии таких исторических титанов, как Конфуций, Аполлоний Тианский, Шекспир и Христос. Всех этих людей заменил для Сальварсана президент Хорхе Романьос, ибо прокормил, напоил, обул, одел и ублажил он все двадцать два миллиона сальварсанцев, счастливейших и богатейших мулатов мира, которым если и доводилось теперь жаловаться на что-либо, то на непостоянное присутствие в общественном меню засахаренных японских вишен и рагу из рыбы фугу, на укусы москитов, на чересчур жаркие часы сиесты, на некоторое ожирение, ну, может быть, еще на то, что иной раз недоваренная пирайя кусала какого-то слишком торопливого сальварсанца за губу прямо из общественного котла, в котором недостаточно искусный повар из числа наемных иностранцев готовил четверговую трапезу, но это уж сам виноват, губу не подставляй.
Конечно, не каждый день был праздничным Днем Пирайи, сальварсанцы мужественно жили и мужественно умирали, чаще всего от ожирения и гиподинамии, однако погибали они, и довольно часто, в руинах древнего пылающего Эль Боло дель Фуэго, основанного в шестнадцатом веке испанцами и регулярно, не реже одного раза в десять лет, целиком разрушаемого уникальным для Западного полушария наплывом шаровых молний, стекающих на него с вершин Сьерра-Путаны, город приходилось отстраивать заново, ибо ни один старожил не соглашался покинуть родное пепелище; каким позором заклеймила местная газета балканский город Скопле, тоже регулярно разрушаемый на другом краю земли, правда, не молниями, а землетрясениями, из которого после очередного толчка эмигрировало-таки чуть не тридцать человек! Из Эль Боло дель Фуэго не уезжал ни один, в полном сознании надвигающейся героической гибели триста тысяч вкушали в городе суп из отборной президентской пирайи, ибо город числился на больничном положении и кормился от правительственной базы, и ждали очередного нашествия молний, зная, что после их смерти на все той же родимой земле город Эль Боло дель Фуэго будет отстроен заново, и через сколько-то лет будет снова испепелен, и пусть в этом огне горит добрая четверть государственного бюджета, город все равно не будет брошен на произвол судьбы, не уступать же балканским аборигенам, которые столь же патриотично и глубокомысленно все вновь и вновь отстраивают Скопле? И все-таки легко ли было президенту, когда-то свергнувшему в Сальварсане династию потомственных, хотя и очень мелких, аристократов, признать свое родство с российской династией Романовых, сознаться в том, что он — правнук императора Александра Первого, того самого, который победил Наполеона? Легко ли было, по сути дела, заявить о правах на чужой престол? Как ни странно — легко. Во-первых, потому, что никаких прав на престол он не заявлял, он просто сообщил жалкому журналисту из пресловутой «Укбар Таймс», ошивавшемуся пятьдесят восьмой день с тем, чтобы выехать послезавтра на сутки, а потом снова вернуться в Сан-Шапиро на правительственные харчи, подобных которым он в своем Укбаре сроду не нюхивал, рестораны же с сальварсанской кухней по всему миру очень дорогие из принципа поддержания национального престижа, — сообщил, что является законным наследником династии Романовых, при чем тут претензии на престол? А во-вторых, Хорхе Романьосу вообще все было легко, и российская корона и весь остальной мир были нужны ему как тот самый пневматический музыкальный инструмент тому самому духовному лицу на той самой любимой, всегда висящей за спиной в рабочем кабинете и отражающейся в противоположном зеркале картине кисти неизвестного художника. Едва ли даже Доместико Долметчер, готовя к вечернему приему в своем ресторане излюбленные президентом открытые пирожки с пирайевым филе, фирменные, обозначенные в меню как «расстегнутые», был так уж уверен, что пирожки эти и в самом деле представляют собою любимое блюдо президента, есть ли у него вообще любимое блюдо и вообще ест ли президент когда-нибудь, или только вилкой ковыряет в любом предложенном ему ястве, даже и пирог с птицей урубу, даже и печеные яйца аропонги, даже и кислое индейское пиво кассири, рецепт которого президент как-то раз сам продиктовал Долметчеру, вдруг и это все президенту нужно в такой же точно степени? Меньше же всего, это точно знал Долметчер, которого кто только не пытался перекупить, но все платили слишком мало, они и представить не могли, сколько платит послу родная Доминика, меньше всего была нужна президенту власть, он не только твердо не держал ее в руках, он ее вообще не держал, это она его держала и за него держалась, свергнуть Верного Соратника Брата Народа мог бы разве что дворцовый переворот, но сам-то народ слишком ясно представлял себе разницу между своей сытой жизнью и нищетой соседних стран, а дворцовые перевороты наталкивались на неискоренимое суеверие, по которому всем было точно известно о том, что вся нефть в земле исчезнет, как только умрет Романьос, любого заговорщика предал бы его собственный денщик, живой же Романьос мог возвысить голос, мог рявкнуть, чем же страшнее он мог покарать заговорщиков, как не невозможностью слышать его тихий голос, его ласковое обращение: «Брат мой… мне кажется, вам ежедневно полагается специальная порция протертых бобов с арахисовым маслом… вы худеете день ото дня», — и бобы приходилось есть, хотя можно, казалось бы, и получить вместо них деньгами, но кто осмелится не вкусить той пищи, которую Верный Соратник Брата Народа вкладывает ему прямо в рот, напутствуя кушать, полнеть, полнеть, не рыпаться?
Город за окнами зеркального кабинета стихал,
2
…есть нечто высшее, чем наш долг национальный, это наш масонский, это наш человеческий долг!
«… — Да, верный мой Феликс! Да! Дело может принять столь благоприятный оборот, что все, о чем ты говоришь, осуществится, — заметил Илитш. — Этот здешний епископ — он не просто плут, не просто подлец, не просто бестия, он архиплут, архиподлец, он архибестия, он, наконец, даже архиепископ!.. Всем вам, каждому неимущему середняку-идальго, да и не только каждому идальго, попросту всему черному народу от простого труженика скотного двора до малоимущей работницы пригородного лупанария — всем, всем нужно учиться, учиться и еще раз учиться! А что касается этой макаки в образе человеческом, этого, можно сказать, архимандрила, то все предельно просто: он хочет пить, жрать и ни черта не делать. И от прочих отличается он точно так же, как желтый черт от синего, дорогой мой Феликс, и, боюсь, нынешнее поколение малоимущих идальго не доживет до торжества своего дела, если не возьмется за дубинки… скажем, завтра. Потому что сегодня, конечно, еще рано, но послезавтра может оказаться поздно!..
— Послезавтра тоже в самый раз, — с отсутствующим видом объяснил оруженосец, волоча свои длинные, до земли свисающие с осла ноги по пыльному ламанчскому проселку.
— Нет, верный мой друг! Нет, нет и еще раз нет! Это мало сказать, что ошибка, это архиошибка!
И в этот самый миг вдали показалось странное шествие. Казалось, вся Ламанча движется навстречу двум нашим старым знакомцам, процессию, двигавшуюся прямо на них, составляло не менее трехсот человек, многие были с копьями, дубинами и кистенями, кое-кто в кирасах, словом, вооружены эти люди были довольно плохо, но сразу было видно, что жаждут они все, чтобы плечо поскорее раззуделось, чтобы как можно скорее вел их кто-нибудь порешительнее на какой-нибудь грозный бой, и видно было даже издали, что несут они все на головных уборах кабалистический символ красной звезды — это, несомненно, приверженцы Илитша вышли встречать своего вождя, демонстрируя приверженность идее свержения власти епископа и его левреток.
— Долой плутократию! — воскликнул Илитш и дал шпоры…»
Ламаджанов засомневался и полез в словарь. Ну, так и есть, ну опять, конечно же, напутал, но, слава Аллаху, и заметил тоже сразу. Никаких, конечно не левреток. Это собаки какие-то. Совсем даже, стало быть, клевретов. Со вздохом вспомнил Ламаджанов золотое время, когда писал он за шефа его первый бестселлер «Илидж в неолите». Там премудрых слов не было, там Илидж выражался просто и без вывертов, главным образом с помощью рычания, битья себя в грудь кулаком и прочих по головам небольшою, но на диво прикладистою дубиною, а Феликс был богатырем с руками до земли, потрясающей волосатости, который крушил всех как мог, — и вообще делов-то было, чтобы свергнуть плохого вождя, потом вывести племя из кольца враждебного окружения, победить всех кругом то есть, открыть потом светлый путь к постройке первобытного коммунизма, и подковки историко-литературной почти не нужно. «Илиж в 1789» потребовал, конечно, больше усидчивости, но и тут фон собирался из нескольких общеизвестных книг, а занимательности в сюжет Ламаджанов умел вложить сколько угодно. Очень трудно шел самурайский роман, но и там образ Илиасэ и прочее набирались по лоскуточку из разных кинофильмов. Теперь же вот в спешке приходилось сочинять «Илитша в Ламанче», где обдирать можно было, получается, одного только «Дон-Кихота», перемешивая его с историческим образом Ильича, как тесто с творогом для ленивых вареников. Не очень, скажем прямо, богато. А издатель шефа, Браун, требовал роман к первому июля, а на дворе нынче март кончается, стало быть, на пятьсот страниц отпускается около ста дней. Пять страниц в день — хорошо, когда про неолит, а в Ламанче особо не развернешься. Ламаджанов со вздохом опустил свои черные пальцы на клавиши машинки. Черные не оттого, что был он негром, а просто ленту в машинке сменил. Старую в сейф положил, как и полагалось. Сейчас Илитш собирался штурмовать некий Красный Пресный Замок, подобие репетиции к штурму Эскориала, который, как уже решил Ламаджанов, будет охранять отряд смертниц-кармелиток. В кино это хорошо получится, а шеф больше об успехе в кино думает, чем в печати, хоть огребает деньги и с того, и с другого.
Мустафа Ламаджанов когда-то, не очень, увы, долго, тоже греб деньги. Но было это в далекие военные годы, когда со всех экранов страны звучала в исполнении знаменитого певца Юлия Карбаса песня композитора Бампера «Тужурка», текст которой написал он, Ламаджанов, совсем тогда еще молодой. Никто тогда ему татарским происхожднием в нос не тыкал, просто деньги платили, а люди хорошую песню пели. Поют, правда, и до сих пор, все какие-нибудь тридцать рублей ежемесячно через охрану авторских прав за нее, за песню эту, ему набегают. Говорят, и Дуберману за его «Таратайку» все еще что-то каплет, а то еще заявилась туда в охрану, говорят, бабушка одна и потребовала деньги за песню свою за все годы, и доказала, что песню, и слова и музыку, она лично написала, и все это было опубликовано в журнале «Незабудочка» аж еще в одна тысяча… Неважно, впрочем, но оказалось, что песня эта — «Жил-был у бабушки серенький козлик». Уж как там от бабули открутились — неизвестно, но платить, конечно же, пришлось.
А что ему, Ламаджанову, тридцать рублей теперь. Ходит он за ними ныне раз в году за всеми сразу, а потом вечером девицам дарит, которых шеф по первому требованию присылает. Хотелось бы пойти да напиться на эти деньги, именно на эти, в Дом литераторов, но туда-то как раз и нельзя. Исключен он, Мустафа Шакирович Ламаджанов, из этого самого Союза Советских Социалистических Писателей. Он теперь не социалистический писатель, не реалист, вообще черт его знает кто, не татарин даже. Он теперь негр. Хотя и есть у него теперь все, чего душа и другие части тела требуют. Все, кроме книжечки Члена. Пустячок, а обидно.
После войны он был писателем, притом столь знаменитым своей «Тужуркой», что даже когда всю родную деревню из-под Бахчисарая отправили в лагерь, никто про его национальность даже не вспомнил. Писал он какие-то доменно-мартеновские сценарии под своей фамилией, хотел получить Сталинскую премию. Не дали. Потом писал такие же доменные романы, уже не под своей фамилией, а для трех последовательно съевших друг друга литературных генералов; так денег хоть чуть-чуть побольше получалось, но все равно и денег маловато, и скучно уж очень, да и хозяева хамили, обсчитывали непрестанно. Тут еще жены мереть стали, как мухи, три за двенадцать лет, не захотел больше жениться Мустафа, надоели ему доменные писания с целью прибарахления очередной молодой хозяйки, плюнул он на все, взял в зубы тридцать ежемесячных за «Тужурку» — и стал писателем-диссидентом. Поначалу, после первой повести, которую в каких-то там «Гранях» напечатали, даже и неприятностей никаких не было. Потом еще кое-что писал, в основном рассказы, ни на что длинное не тянул, хотелось поскорее, чтобы признали.