День пламенеет
Шрифт:
Но все это было нанизано на золотую нить любви. Сначала он довольствовался прогулками с Диди и товарищескими отношениями, установившимися между ними; но влечение и потребность в ней усиливались с каждым днем. Чем ближе он ее узнавал, тем выше становилась его оценка. Если бы она держалась с ним сдержанно и высокомерно, либо оказалась самой обыкновенной хихикающей женщиной, дело обернулось бы иначе. Но его изумляла ее простота и удивительно товарищеское обращение. Это последнее являлось неожиданностью. С такой точки зрения он никогда не смотрел на женщину. Женщина — игрушка, женщина — ехидна, женщина — жена и мать, нужная для продолжения рода, — вот все, чего он ждал от женщины и как ее понимал. Но женщина — друг и товарищ, разделяющий забавы и игры, — вот что удивляло его в Диди. И чем выше поднималась она в его мнении, тем пламеннее разгоралась его любовь, бессознательно его голос окрашивался ласкающими нотами, так же бессознательно вспыхивали его глаза. И она не могла не заметить этого, но, подобно многим другим женщинам, она думала поиграть с огнем и ускользнуть от обжигающего пламени.
— Скоро настанет зима, — сказала она как-то с сожалением, — и тогда — конец прогулкам.
— Но я все разно должен вас видеть зимой! — с живостью воскликнул он.
Она покачала головой.
— Мы были очень счастливы, — сказала она, прямо глядя ему в глаза. — Я помню ваш нелепый аргумент — почему мы должны познакомиться; но это ни к чему не приведет, не может привести. Я слишком хорошо себя знаю, чтобы ошибаться.
Лицо было серьезно и слегка озабочено боязнью обидеть, глаза смотрели открыто, но в них загорались искры — глубины пола, куда он не боялся теперь глядеть.
— Я вел себя очень хорошо, — заявил он. — Предоставляю вам судить. И могу сказать, что было очень трудно. Подумайте сами. Ни разу я не сказал вам ни слова о любви, а ведь все время любил вас. Это что-нибудь да значит для человека, который привык поступать по-своему. Я человек стремительный, когда уж на то пошло. Думаю, я перегнал бы самого Господа Бога, если бы дело дошло до гонки по льду. А вас я врасплох не настигал. Должно быть, это доказывает, как сильно я вас люблю. Конечно, я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж. А разве я сказал об этом хоть слово? Ни разу не намекнул. Я был спокойным и хорошим, хотя иногда мне просто скверно делалось от этого спокойствия. Я не просил вас выйти за меня замуж. И сейчас не прошу. О, это не значит, что вы мне не подходите. Я наверняка знаю, что вы — самая подходящая жена для меня. Но как обстоит дело со мной? Достаточно ли вы меня знаете, чтобы решить? — Он пожал плечами. — Я не знаю и не собираюсь рисковать. Вы должны узнать меня до конца, чтобы решить, можете вы жить со мной или нет. Я веду игру медленно, осторожно. Я не хочу проигрывать из-за того только, что недосмотрю своих карт.
Такого рода ухаживание было совершенно ново для Диди. Она никогда не слыхала о чем-нибудь подобном. Кроме того, ее неприятно задело отсутствие пыла в нем; это ощущение ей удалось подавить, когда она вспомнила, как дрожала тогда, в конторе, его рука; ей вспомнилась та страсть, какая светилась каждый день в его глазах, билась в его голосе. Потом ей пришли на память его слова, сказанные несколько недель назад: «Быть может, вы не знаете, что такое терпение», — а затем он рассказал ей, как охотился с карабином крупного калибра за белками, когда он и Элия умирали с голоду на реке Стюарт.
— Видите, — убеждал он, — нам, по справедливости, полагается видеть друг друга эту зиму. Вероятно, вы еще не решили…
— Но я решила, — перебила она. — Я никогда не позволила бы себе любить вас. Это не даст мне счастья. Вы мне нравитесь, мистер Харниш, но большего никогда не будет.
— Это потому, что вам не нравится, как я живу, — заявил он, имея в виду свои нашумевшие увеселительные поездки и беспутную жизнь, какую приписывали ему газеты, и недоумевая, станет ли она отрицать, по девичьей скромности, что ей об этом известно, или нет.
К его удивлению, ответ ее был ясный и определенный:
— Да, не нравится.
— Я знаю, что я повинен в нескольких поездках, которые попали в газеты, — начал он защитительную речь, — и я водил компанию с веселыми парнями…
— Я не то имею в виду, — сказала она, — хотя и это мне известно, и не могу сказать, чтобы нравилось. Есть женщины на свете, которые могли бы выйти замуж за такого человека, как вы, и чувствовать себя счастливыми, а я — не могу. Я имею в виду всю вашу жизнь, все ваши дела. И чем сильнее я любила бы такого человека — тем была бы несчастнее. Вы понимаете — мое несчастье сделало бы в свою очередь и его несчастным. Мы оба совершили бы ошибку, но на нем это отозвалось бы не так сильно, так как у него остались бы его дела.
— Дела! — ахнул Пламенный. — А что неладно с моими делами? Я веду игру честно и открыто. Тут никаких обманов нет, а этого далеко нельзя сказать о делах других парней, будь это операции крупных дельцов или шулеров и надувательство мелких лавочников. Я веду игру по всем правилам, и мне не приходится лгать, плутовать или нарушать свое слово.
Диди с облегчением приветствовала перемену разговора и удобный случай высказать все, что было у нее на уме.
— В древней Греции, — начала она педантически, — хорошим гражданином считался человек, который строил дома, сажал деревья… — Она не закончила своего исторического экскурса и поспешила вывести заключение. — Сколько домов вы построили? Сколько деревьев вы посадили?
Он нерешительно покачал головой: он не понимал, к чему она клонит.
— Два года назад, — продолжала она, — вы приперли к стенке угольную промышленность… Вы скупили уголь…
— Только здесь, — вспомнил он, усмехаясь, — только в здешних местах. Я воспользовался недостачей вагонов и забастовкой в Британской Колумбии.
— Но этот уголь добыли не вы. Однако вы подняли его на четыре доллара за тонну и заработали кучу денег. Это была ваша деловая операция. Вы заставили бедняков платить за уголь дороже. Вы играли честно, как вы сказали, но вы засунули руку в их карманы и забрали их деньги. Я знаю. Я топлю камин в своей комнате в Беркли. И вместо одиннадцати долларов за тонну угля из Рок-Уэллса я платила в ту зиму пятнадцать. Вы ограбили меня на четыре доллара. Я могла это выдержать. Но тысячи бедняков выдержать не могли. Вы можете называть это законной игрой, но, на мой взгляд, это был настоящий грабеж.
Пламенный не чувствовал замешательства. Для него это не было откровением.
Он хорошо запомнил ту старуху, занимающуюся виноделием на холмах Сонома, и миллионы подобных ей людей, созданных для того, чтобы их грабили.
— Послушайте, мисс Мэзон, я согласен, что тут вы немножко меня поддели. Но вы уже много лет видели меня в деле и знаете, что обычно я не трогаю бедняков. Я охочусь за крупными дельцами. Вот моя добыча. Они грабят бедняков, а я граблю их. То дело с углем — случайность. Тогда я шел не против бедного люда, а против крупных парней, и я их нагрел. Случайно подвернулись по дороге бедняки и тоже пострадали, вот и все.
— Разве вы не видите, — продолжал он, — ведь все это — игра. Каждый играет так или иначе. Фермер со своим урожаем ведет игру против природы и рынка. Так же поступает и Стальной трест Соединенных Штатов. У большинства людей все дело сводится к ограблению бедняков. Но таким делом я никогда не занимался. Вы это знаете. Я всегда охотился за грабителями.
— Я потеряла нить, — призналась она. — Подождите минутку.
И некоторое время они ехали молча.
— Мне это представляется яснее, чем я могу объяснить, но приблизительно дело обстоит так. Есть работа подлинно хорошая и полезная, и есть работа… ну, скажем, нехорошая. Фермер обрабатывает землю и выращивает хлеб. Он делает что-то хорошее для людей. Отчасти, он по-настоящему что-то создает, создает этот хлеб, который насытит голодающих.