День пламенеет
Шрифт:
Он сел на кровать, и ему вспомнились его юношеские подвиги, тяготы, которые он переносил бодро, когда другие люди изнемогали; вспомнились индейцы и собаки, которые валились с ног во время его сумасшедшей гонки днем и ночью по снегам Аляски; он вспомнил о чудесах силы, которые сделали его господином над этим грубым народом пограничников.
Не старость ли это? Потом перед его глазами встал образ старика, которого он встретил в Глен Эллен. Он поднимался в гору, в лучах заходящего солнца; белые волосы и белая борода, — ему было восемьдесят четыре года; в руке он нес ведро с пенящимся молоком, а на лице его лежал теплый отблеск солнца, и лицо светилось довольством после летнего дня. Вот это так старость! «Да, сэр, восемьдесят четыре, а я буду побойчее многих, — казалось, услышал он слова старика. — И я никогда не лодырничал. Я перешел Равнины с упряжкой волов в пятьдесят первом году; тогда я был семейным человеком, с семью малышами».
Потом он вспомнил старуху с ее виноградником на склоне горы, и Фергюсона, маленького человечка, который выпрыгнул на дорогу, как кролик; когда-то он был редактором большой газеты, а теперь наслаждался жизнью в диких лесах, где был у него горный ключ, подстриженные и прилизанные фруктовые деревья. Фергюсон разрешил проблему — хилый от природы и алкоголик, он сбежал от докторов и городского курятника и теперь, как губка, впитывал здоровье и радость. Ну, размышлял Пламенный, если больной человек, от которого доктора отказались, превратился в здорового земледельца, то чего только не достигнет при тех же условиях просто растолстевший человек, такой, как он сам! Он увидел свое тело возродившимся во всей его юношеской красоте, подумал о Диди и внезапно сел на кровать, пораженный величием идеи, осенившей его.
Он просидел так недолго. Его мозг, привыкший работать с точностью стального капкана, исследовал идею вдоль и поперек. Она была грандиозна, — грандиозней всего, с чем ему приходилось сталкиваться. И он подошел к ней вплотную, поднял обеими руками, повернул во все стороны и осмотрел. Ее простота восхитила его. Он усмехнулся, принял решение и начал одеваться. Не закончив своего туалета, он подошел к телефону.
Первой он вызвал Диди.
— Не ходите сегодня утром в контору, — сказал он. — Я заеду к вам на минутку.
Потом он позвонил к другим. Распорядился, чтобы подали автомобиль. Джону он дал инструкции отправить Боба и Волка в Глен Эллен. Хегэна он удивил, попросив его пересмотреть документы о покупке ранчо Глен Эллен и составить новые на имя Диди Мэзон.
— На кого? — спросил Хегэн.
— Диди Мэзон, — невозмутимо ответил Пламенный, — должно быть, телефон плохо передает сегодня. Д-и-д-и М-э-з-о-н. Слышали?
Полчаса спустя он летел в Беркли. И впервые большой красный автомобиль подъехал к самому дому. Диди хотела принять его в гостиной, но он покачал головой и кивнул в сторону ее комнаты.
— Туда, — сказал он, — никакое другое место не годится.
Как только закрылась дверь, он протянул руки и обнял ее. Он стоял, держа руки на ее плечах, и смотрел вниз, в ее лицо.
— Диди, если я скажу вам, что собираюсь переселиться на ранчо в Глен Эллен, что не беру с собой ни цента, что я буду трудиться ради каждого куска и не поставлю ни одной карты в деловой игре, пойдете вы со мной?
Она радостно вскрикнула, и он прижал ее к себе. Но через секунду она снова отступила на шаг назад.
— Я… я не понимаю, — сказала она, задыхаясь.
— А вы не ответили на мой вопрос, хотя, я думаю, никакого ответа не нужно. Нам остается только сейчас же пожениться — и в путь. Я уже послал туда Боба и Волка. Когда вы будете готовы?
Диди невольно улыбнулась.
— Боже, это не человек, а ураган! Меня совсем закружило. И вы мне ничего не объяснили.
— Слушайте, Диди, это — то, что игроки называют кончать в открытую. Никакого кокетства, никаких уверток и фокусов между нами больше не будет. Мы будем говорить прямо — правду, истинную правду. Теперь вы ответите мне на несколько вопросов, а потом я вам отвечу. — Он остановился. — Ну, в конце концов, у меня только один вопрос: любите вы меня настолько, чтобы выйти за меня замуж?
— Но… — начала она.
— Без «но», — резко перебил он. — Карты открыты. Когда я говорю выйти замуж — я подразумеваю то, что сказал раньше: уехать со мной и жить на ранчо. Любите ли вы меня настолько, чтобы пойти на это?
Секунду она смотрела на него, потом ресницы ее опустились, и весь вид ее, казалось, говорил — «да».
— Ну, так идем, в путь. — Мускулы его ног невольно напряглись, словно он уже собирался вести ее к дверям. — Мой автомобиль ждет на улице. Откладывать нечего, наденьте только шляпу.
Он наклонился к ней.
— Я думаю, это дозволено, — сказал он, целуя ее.
Это был долгий поцелуй, и она заговорила первая:
— Вы не ответили на мои вопросы. Как это возможно? Как можете вы оставить свои дела? Что-нибудь случилось?
— Нет, пока еще ничего не случилось, но чертовски быстро случится. Ваша проповедь запала мне в душу, и я стал каяться. Вы — мой господь бог, и я буду служить вам. А все остальное пусть проваливается в преисподнюю. Вы были наверняка правы. Я был рабом своих денег, а так как двум господам я служить не могу, то и даю деньгам ускользнуть. Лучше я возьму вас, чем все деньги в мире. — И снова он обнял ее. — А вас я наверняка получил, Диди. Наверняка получил.
— И я хочу сказать вам еще кое-что, Диди. С выпивкой кончено. Вы выходите замуж за губку, пропитанную виски, но ваш муж таким не будет. Он так быстро превратится в другого человека, что вы его не узнаете. Пройдет пара месяцев, как мы поселимся в Глен Эллен, и вы проснетесь утром и увидите, что с вами в доме совсем чужой человек, и вам придется с ним знакомиться. Вы скажете: «Я — миссис Харниш, а вы кто такой?» А я отвечу: «Я — младший брат Элема Харниша. Я только что приехал с Аляски на похороны». — «На какие похороны?» — спросите вы. А я скажу: «На похороны этого никудышного игрока и пьянчужки Пламенного, он сидел день и ночь за деловой игрой и умер от ожирения сердца. Да, сударыня, — скажу я, — он был пропащий парень, но я пришел занять его место и сделать вас счастливой. А теперь, сударыня, если вы разрешите, я пойду на пастбище и подою корову, пока вы приготовляете завтрак».
Снова он схватил ее за руку и сделал движение, словно хотел идти к дверям. Она сопротивлялась, и тогда он наклонился и стал ее целовать.
— Я изголодался по тебе, малютка, — прошептал он. — Это ведь ты превратила для меня тридцать миллионов в тридцать центов.
— Сядьте же и будьте благоразумны, — уговаривала она; щеки ее раскраснелись, а искорки в глазах казались ему такими золотистыми, как никогда раньше.
Но Пламенный решил поставить на своем и согласился сесть только подле нее и обвив ее рукой.