День поминовения
Шрифт:
Лора погрузилась в мрачные раздумья. Чувство вины перед отцом — откуда оно? Не она ли поддакивала Леве после ареста Якова Борисовича: “Нет дыма без огня”,— а потом включилась в хор голосов: “Лес рубят — щепки летят”. Хорошо быть в числе незарубленных, а каково было тем, которые превратились в щепки? И главное: почему и как могло до этого дойти?
Вскоре ответ на эти вопросы был получен. Прошел Двадцатый съезд. Материалы съезда читались по всем учреждениям и предприятиям. Лора не была членом партии, но всегда чувствовала себя вместе с партией, шла в ногу. История с отцом, а потом исчезновение
И вот Лора сидит на открытом партийном собрании института. Три часа длится чтение письма Хрущева. Разоблачение страшных злодейств Сталина. Репрессии, казни, убийства. Каждый новый факт, приводимый в письме и подтвержденный документами, пугал ее до дрожи. Все ниже опускалась курчавая Лорина голова, сутулились плечи под тяжестью услышанного. Для Лоры это была катастрофа, крушение ее веры, привязанности — божество оборачивалось злодеем.
Лора долго не могла успокоиться, это был психический шок. Она заболела всерьез. Семен Иосифович поместил жену в госпиталь, в нервное отделение. Выписали Лору через три месяца.
А месяц спустя Лора разошлась с мужем. Был долгий разговор — спокойный, сдержанный, но внутренне напряженный. Согласились: им лучше расстаться. Семен Иосифович не понимал жену — его поражала ее реакция на последние события. Спокойный и добрый муж раздражал Лору, порой она едва его терпела.
Лора ушла из дому — одна, без Лили. Лиля решительно не хотела уходить с матерью, она уже взрослая, может сама решать свою судьбу, а семья ее тут — с отчимом и сестрой. Обе девушки учились на медицинском, вместе хозяйничали, заботились, чтобы в доме было чисто, уютно, учились готовить. В этом доме все держалось на крепкой дружбе и любви. Семен Иосифович, пережив разрыв с Лорой, должен был признаться, что без нее жизнь спокойнее.
А Лора, перетерпев года два бездомности, случайной малоинтересной работы, в конце концов получила комнату, устроилась редактором в издательстве. Родной ее Киев возрождался, рос, хорошел, как и должно столице большой республики. Время от времени Лора печатала в газете “Комсомольское знамя” небольшие заметки. В этой газете когда-то печатался с успехом Лева и временами Лора. Газета тогда называлась “Сталинское племя”,— но меняются времена, переименовываются улицы, газеты, уходят одни, приходят другие люди. Лоре надо было тоже начинать сначала, она ждала, когда на нее нахлынет былое страстное желание писать статьи, очерки, когда ее подхватит сильная тема, в которую можно уйти с головой.
Сейчас Лора ехала к местам крупных боев, определивших окончательно наш перевес в Отечественной войне, нашу Победу. Она знала: Лева погиб не здесь, не в этой земле покоятся его останки. Но здесь, верилось, найдет она свою тему, которой будет служить все оставшиеся годы. Эта тема — борьба за мир. Она вырастает из великого множества солдатских могил, из страданий и потерь. Она уже видела женщин, вышедших на улицы в городах разных стран со знаменами и транспарантами в руках, женщин, проклявших войну и требующих мира — для всех и навсегда.
Лору тянуло к масштабной публицистике, общественный нерв
Ей хотелось написать о солдатских могилах, о вдовах, которые едут к этим могилам через много лет после конца войны, хотелось бить тревогу, навсегда уничтожить войну.
В пути она вспоминала свою жизнь, и Лева, казалось, ехал вместе с ней. Никогда она не чувствовала себя так близко к нему, как сейчас. Она его видела: глаза блестят, вьющиеся волосы рощей стоят над высоким лбом, он торопится, он бежит, ему всегда некогда,— не ее ли это отражение, не его ли воплощение в ней?
ПИСЬМО В СЕРОМ КОНВЕРТЕ
Мария Николаевна
Февраль 1943 г.
Дорогая, не пугайся, получив эти каракули: пишу левой, в правую ранен, совсем легко, в предплечье, навылет. Я в медсанбате, дадут несколько дней, но до вас не доберусь, далеко. Не огорчайся, родная... Ночью искал звезду, с которой ты говоришь. Прошу тебя, не торопись в Москву — будет трудно с детишками, голодно. Устал писать, кончаю. Скоро заживет правая, напишу много. Пока обнимаю одной левой, но крепко.
Дождались весны. Солнце быстро растопило снег, проклюнулась свежая травка, набухли почки на черемухе. Дружная спорая весна — уже радость. А еще и радостное известие: наши войска освободили Вязьму, большая победа — выбили немцев из укрепленного района. Москвичи начали поговаривать о возвращении. Из интерната забрали нескольких ребят, и вояку Жарбица, и Люсю Лисичку. Маше так хотелось домой. Старый Пылаев вернулся в Москву сразу после сталинградской победы, семью оставил в Казахстане.
Матрена Михеевна уговаривала: “Куда тебе с двоима-то? Живи! Али тебе так уж у нас плохо? Огород посадим, я тебе грядок дам да еще под картошку делянку в степи. Овощи свои будут. Молочка давать начну поболе, как Чернуха прибавит на летней траве. Огурцов грядку заложим на навозе, твою лично”.
Маша благодарила, кивала согласно — да, да. Овощи — это хорошо, свекла, морковка, полезно, лук, петрушка, всякая зелень, хорошо, вкусно. А сама думала, как бы получить пропуск в Москву. В Москве увиделась бы она с мужем. Думала о пропуске, но копала огород вместе с девчатами, ладила грядки. Ребята вылезли под солнце, сновали туда-сюда. Катенька помогала, а Митяшка убегал, надо было следить, чтоб не сунулся в речку, берег крутой, и с Мишкой, теленком, у них был уже бой. Мишка тоже бегал, радуясь весне, взбрыкивал, бодался, жевал белье, висящее на веревке.
Господи, как хорошо-то — солнце, тепло, птицы поют, Вязьму отбили, мама нашлась... Домой бы уехать поскорее.
И думалось порой: какая несправедливость — все детям, детям, для детей. Два года они с мужем не виделись. Хоть бы встретиться на один день, наговориться, обнять, отогреть душу, надышаться, наглядеться. Нет, ничего нельзя. Нельзя ничего желать для себя. Все им, только им. Вот и заехали за тысячи километров, за много дней военного трудного пути. Не доехать, не добраться друг до друга. Он приезжал в Москву после ранения, жил дома несколько дней. Он был там, она — здесь.