День собаки
Шрифт:
Иногда я вожу овощи и фрукты. Чаще всего из Парижа в Брюссель или же в Голландию. Когда я в первый раз вез «черри», гибрид помидора и вишни, меня остановили на голландской границе. Они никогда не видели ничего подобного, в их перечне этого не было, и они растерялись. Было непонятно, к чему приписать этот гибрид: к фруктам или к овощам, к помидорам или к вишне. Смешно было смотреть на растерявшихся таможенников, которые не знали, что делать, и заставляли всех ждать из-за новинки, существующей в Ранжисе и неизвестной на Севере. С газетами то же самое — они не знают, под какой рубрикой поместить мои письма. Я как фруктоовощ, какой-то неизвестный гибрид, хотя, наверное, трогательно читать в журнале письма водителя грузовика под рубрикой «Дела сердечные»; я мужественный и хрупкий одновременно, так она и сказала, журналистка из «Нежности», когда я ей рассказывал о проблемах с женой, блондинкой с ярко-красными губами, которую так сильно люблю. Надо же, дальнобойщик — и такой верный муж, должно быть, подумала она, поэтому-то она мне и позвонила, предварительно ответив на мое несколько сентиментальное письмо. Сказала, что хочет якобы взять у меня интервью о моей работе и будет только рада, если я расскажу ей какую-нибудь интересную историю. Я сказал, ладно, но только не у меня дома, потому что у
Журналистка предложила мне встретиться в каком-нибудь баре. «Там, где вы обычно бываете», — сказала она. Думаю, она хотела проникнуться атмосферой жизни шофера, чтобы потом как можно правдивее написать об этом в журнале. Я предложил придорожное кафе, не предполагая, что это будет тот самый день собаки, по-настоящему великий день. Если вдуматься, возможно, именно эта встреча с журналисткой и повлияла на меня так, что я чуть не заплакал на глазах у всех тех, кто остановился из-за собаки.
Я пришел вовремя, она немного опоздала. Понятно, она ведь женщина. К тому же красивая, молодая, лет тридцати, может быть, меньше, не знаю, я почти разучился угадывать возраст женщин, и потом, Жермена, когда жила со мной, выглядела старше своих лет, потому что курила и еще из-за того, что красила волосы в бледно-желтый, иногда рыжий, цвет, так что всегда были видны черные корни. Дыхание журналистки было свежим и легким, как у человека, который следит за своим питанием и почти не курит, по крайней мере, при мне. Я украдкой рассматривал ее: короткие аккуратно окрашенные черные волосы, легкий макияж, джинсы и пиджак, слишком дорогой, чтобы носить его с джинсами, и маечка с кружевом. Я увидел ее глаза, тоже черные, глаза животного, не коровы или овечки, а более живые и в то же время добрые. Но тут я почувствовал, что на меня смотрят, и, как обычно в таких случаях, вдруг увидел себя со стороны. Бывает, На меня кто-нибудь так посмотрит, будь то человек или животное, что я сам начинаю видеть себя со стороны. Это и воодушевляет и пугает меня одновременно, потому что я слишком щуплый для водителя грузовика, во всяком случае, не такой, какими их обычно представляют. Но я не стыжусь этого, хотя некоторым людям бывает за меня стыдно, например, Жермена никогда на меня не смотрела, она смотрела только на своего пуделя, которого и собакой-то назвать нельзя, так же как некоторых мужчин и женщин нельзя назвать людьми или, по крайней мере, с большой натяжкой. Жулик был всем, чем угодно, только не собакой — лицемером, альфонсом, на которого уходило все жалованье Жермены: то ему надо корм покупать, то вести к ветеринару, то зимние костюмчики, то ошейники с колокольчиками. Не собака, а мешок с блохами, эти твари так и сыпались с него на ковер. Он целыми ночами чесался на нашей кровати, да так, что, когда мне снились грузовики и дороги, я часто слышал поскрипывание. Во сне я нехотя выходил из своей машины, ноги были словно налиты свинцом, я все пытался отыскать причину этого поскрипывания и, разумеется, не находил, потому что Жулик был не в моем сне, а на моей постели.
Я не рассказал журналистке о Жермене, потому что она ушла от меня, забрав с собой Жулика и все наши сбережения. Я решил рассказать ей о жене и детях, ведь надо же было с чего-нибудь начать, а выдумывать историю про жену и детей под пристальным взглядом красавицы журналистки куда труднее, чем писать об этом в письмах. Я приподнял штанину и показал ей свою ногу, усыпанную красными точками. «Вот видите, как мы любим животных», — сказал я. Журналистка удивленно посмотрела на меня широко раскрытыми глазами, тогда я сухо добавил: «Блошиные укусы. У нас в доме настоящий кошачий рай». Я сказал «кошачий», потому что не хотел даже вскользь упоминать о Жулике в связи с этой блошиной историей — надо было избегать любого отклонения от намеченного курса. Вот я и выдумал, будто у моей жены есть кошка, такая же нежная, как и она сама, и у моих детей тоже — у каждого по одной. Я принялся описывать кошек одну за другой, чтобы тем временем придумать своих детей. Я сказал ей, что все эти кошки бездомные, попали к нам случайно и бесконечно признательны нам за то, что мы позволяем им спать с нами на кроватях, чтобы они скорее забыли о горестях бродячей жизни. Оттого и блохи. Я не стал говорить ей о том, что блохи — это единственное, что оставила мне на память Жермена, и, когда я дома сажусь есть или смотреть телевизор, они начинают кусать мне ноги.
Та собака, которую я видел на автостраде, вряд ли спала на кровати. Собак, которые спят на кровати, не выбрасывают на улицу. Скорее всего, она спала на улице, на циновке у двери или в конуре. Может быть, у нее был вольер, откуда она лаяла на прохожих, возможно, для того ее и держали, чтобы лаять на прохожих, не давать никому покоя под предлогом защиты хозяев. Может быть и так. Пытаюсь представить жизнь этой собаки до того, как ее увидел, но у меня ничего не выходит. Это труднее, чем придумывать свою жизнь. До этого момента собака была существом мне незнакомым, жившим настоящей, а не придуманной жизнью, и именно поэтому я не могу представить, что же произошло перед тем, как ее бросили.
«Господин Грассмайр и его сын приглашают, как в былые времена, прокатиться на санях по заснеженным просторам…» Я вычитал это в журнале «Красивая жизнь», когда ждал приема у стоматолога. Одна из страниц была посвящена Австрии: писали о том, как там празднуют Рождество, — пьют глинтвейн и едят пончики, предлагают туристам прокатиться на санях и купить рождественские сувениры. В правом нижнем углу страницы была помещена фотография господина Грассмайра: широкоплечий мужчина с румянцем во всю щеку и переходящими в бакенбарды густыми черными усами, на фоне которых выделялись белые зубы. Господин Грассмайр улыбался, на нем была фетровая шляпа, серая куртка с темно-зелеными отворотами и медными пуговицами. Рядом с ним мальчик, играющий на аккордеоне, с такими же румяными щеками, в такой же серой куртке с отворотами, та же фетровая шляпа, казавшаяся слишком большой для его головы. Рот мальчика был приоткрыт, — видимо, он пел. Почему же я не могу быть таким,
«Мадемуазель, — сказал я, — или мадам?» Журналистка улыбнулась и ответила: «Мадемуазель». Услышав это, я чуть было не сказал что-то вроде «Мадемуазель, я буду вашим телохранителем…» Потом я представил ее, такую красивую, рядом с собой, слишком щуплым для водителя грузовика, и ничего не сказал, лишь подумал про себя: «Мадемуазель, я буду вашей опорой на старости лет». Я действительно об этом подумал, о том, что буду единственным на земле, кто без страха сможет смотреть на все ее морщинки и круги под глазами, единственным, кто будет любить ее начинающие серебриться волосы. Не люблю глагол «седеть». Если же взять слово «седины», то это уже совсем другое дело, в голове сразу рождается образ седых заснеженных горных вершин, и женщины с сединой становятся похожими на эти удивительные природные твердыни. Но когда говорят, что женщина седеет, это звучит слишком грубо. В общем, я подумал о серебряных нитях ее волос, но ничего не сказал. Тогда она нетерпеливо спросила: «Вы хотели мне что-то сказать? Кажется, вы собирались рассказать о своей профессии?» Она взяла ручку и блокнот, и тогда я произнес: «Мадемуазель, я по профессии отшельник». Тут я замолчал, мне показалось, что этим все сказано. Я думаю, именно в этот момент хозяин и посадил собаку в машину, чтобы потом бросить на стоянке у автострады. Хозяин собаки закрепил лыжи на крыше, уложил чемоданы в багажник. На приборной панели лежала бумажка с адресом девушки, за которой он должен был заехать. Скорее всего, встретил ее недавно в баре и решил пригласить покататься на лыжах, потому что у этой цыпочки наверняка была красивая грудь или кругленькая попка, — в общем, девушка вроде Жермены, только волосы у нее были светлые, ровно покрашенные, и платья настоящие, а не какое-нибудь тряпье. Итак, он посадил пса в машину. Посадил на то место, куда потом поместила свой округлый зад девушка, на лоскуток одеяла, которое он выбросил вслед за собакой. И собака чувствовала беду, они все ее чувствуют: и собаки, и коровы, и лошади. Она дрожала, поглядывала на хозяина и тихо скулила.
«Отшельник… — повторила она, держа ручку наготове. — Вы хотите сказать, что ни с кем не общаетесь? Вы один в кабине, так, что ли?» Я сказал, да, и поскольку я один, то могу думать о чем угодно, например о вершинах. Она удивленно взглянула на меня. «Горы», — добавил я. «Вы хотите сказать, что однообразие дорог и постоянное одиночество навевают вам мысли о горах?» Я ответил: «Да, именно так» — и рассказал ей о господине Грассмайре и его сыне, который играет на аккордеоне, а сам все смотрел на ее черные, как вороново крыло, волосы и не находил в них ни одной серебряной нити.
Да, это так, как только я выезжаю на трассу, я перестаю видеть то, что происходит вокруг, и, когда я долго еду, у меня в голове постоянно рождаются образы. Любопытно, что в тот момент, когда мне померещилась собака, я вдруг, как от вспышки молнии, начал видеть окружающие меня предметы так, будто только что выехал из дома и еще не успел устать. Однако я помню, что было уже около пяти часов. В марте в это время свет становится похожим на молоко, и я до сих пор не могу понять, почему это происходит. Такая чудесная погода бывает только весенними вечерами, после того как целый день шел дождь. Как будто небо смотрит на землю сквозь облако из пыльцы, хотя для пыльцы еще слишком рано. Воздух чист, лишь наполнен легкой прозрачной белизной, которую можно увидеть только в это время года. Иногда мне кажется, что этот свет исходит от молока еще не раскрывшихся почек, словно природа перед тем, как пробудиться, начинает излучать свет. Может быть, есть и другая причина, например цветы боярышника, который растет на газоне, разделяющем автостраду на два рукава, но было бы удивительно, если бы редкие кусты стали единственным объяснением этого свечения из ниоткуда. Помню: очень много машин, но пробок не было, ехали в среднем под сто двадцать, и если бы собака или кто-нибудь еще перебегал дорогу, то на такой скорости столкновения не избежать, погибли бы люди. И, несмотря на это, собака, кажется, все-таки перебежала дорогу, по крайней мере, так сказал этот идиот — велосипедист. У меня не было времени спросить его, как он со своим двухколесным драндулетом оказался на автостраде. Впрочем, он успел свалиться с него и, сидя рядом, с окровавленной коленкой, все повторял: «Она перебежала! Она перебежала!» Сам я этого не видел, наверное, в тот момент смотрел в другую сторону.
В любом случае, если собака действительно оказалась на противоположной стороне автострады, то она должна была это проделать очень быстро и проворно — просто чудо, что не произошла авария.
В тот день я внимательнее смотрел на дорогу. Может, оттого, что только что расстался с журналисткой и мне больше не хотелось ни фантазировать, ни включать «Радио Рашель», что я часто делаю, когда хочется ни о чем не думать, а просто погрузиться в другую культуру. У них есть очень красивые народные песни, они рассказывают о своих праздниках со странными названиями: Пурим, Пейсах, Шаббат… Они берут интервью у молодых людей, которые учатся в еврейских школах с той же школьной программой, что и везде, такими же дипломами, но чем-то эти люди все-таки отличаются. Ребята не боятся говорить о своей религии, уверенно и даже радостно. И это не похоже на те глупые программы, которые слушала Жермена по утрам: гороскопы, советы по уходу за внешностью, реклама, уличные опросы на политические темы, когда рассуждают люди, разбирающиеся в этом не больше, чем я, — они ведь ничего не видят дальше ограды собственного сада, если он у них есть, а то и дальше собственного носа. А голоса «Радио Рашель» возвышаются над этой суетой, они как молочный свет на радиоволнах, как весеннее свечение почек. Если бы у меня были дети, я бы хотел, чтобы они были евреями. Тогда наверняка они были бы умными, хотя иногда эти люди говорят странные вещи, например, как сказал недавно один раввин: «Антисемитизм — не наша проблема, это проблема всех остальных». Все равно что я сказал бы, что блохи на моем ковре не моя проблема, а Жермены. А они тем временем продолжали бы кусать меня изо дня в день.