День собаки
Шрифт:
В день собаки я ехала на встречу с тобой, эта встреча должна была стать последней. Я заранее окрестила ее «прощальной». Надела красный плащ, который так тебе нравился. По дороге в тысячный раз подумала о том, что должна уйти от тебя, избавиться от того, что обнажало меня и делало беззащитной — снимая один за другим, словно одежды, все запреты, — от Безграничной Любви.
У нас даже в самую жаркую погоду вода в море холодная. Вот уже несколько лет я провожу лето на побережье. Купаюсь каждое утро. И каждое утро происходит чудо холодной воды. Точнее, сначала, испытание, а потом — чудо. Войти в нее — мука. Войти в нее — значит, долго стоять обнаженной на ветру, глядя на волны. Каждое утро один и тот же страх, один и тот же взгляд, прикованный к враждебной и все же прекрасной стихии. Привыкнув к ветру, я погружаюсь в волны. Легче — а точнее, не так трудно — сделать это в ненастный день. Наверное, и Безграничная Любовь не была бы столь притягательной, не будь она такой дикой и необузданной? В ненастные дни войти в воду мне гораздо легче. Меня сразу же
В тот самый день, день собаки, я ехала на встречу, которую заранее назвала «прощальной», — именно так выходят из холодной воды, которая, взволновав кровь, отдала всю свою силу и через мгновение может ввергнуть в беспробудное глубокое забытье. Я знаю цену мгновению. Мужчины, судя по всему, не знают — мне постоянно приходится им подсказывать.
Я уверена, что ты шел на встречу так же спокойно, как идешь в ванную. По крайней мере, я так себе это представляю. Возможно, я делаю это лишь для того, чтобы уверить себя в собственном героизме: часто это единственное, что мне остается, когда очередной роман заканчивается и я пытаюсь забыть о нем. Нужно прощаться с любовью, пока она еще волнует кровь. После уже слишком поздно, и от нее остается лишь бесконечный холод и адская тоска.
Увидев собаку, я подумала о тебе, о том, что будет с тобой, когда я произнесу прощальные слова, словно выйду, не оглядываясь, из ледяной воды, ставшей наркотиком, хлыстом, смехом в крови. Я брошу тебя, и ты, ослепленный и оглушенный, побежишь навстречу смерти, от пульсирующей боли в висках потемнеет в глазах.
В действительности же ты ничего такого не сделал. Собака — смогла, и я, наверное, тоже. Я бросила и сама же оказалась брошенной. Вот так.
Я искала среди книжных иллюстраций нечто похожее на бег собаки по автостраде. И ничего не нашла в тех книгах, что ты мне дарил с тех пор, как получил место библиотекаря в музее современного искусства. Хотя нет: на одной из картин Фриды Кало был изображен исколотый стрелами, но еще живой бегущий олененок. И хотя это другое животное и раны его видны — из порезов струится кровь, поведение похожее: оставаться на ногах даже в состоянии величайшей тоски, бежать, балансируя на грани жизни и смерти. «Смерть на бегу» — на мой взгляд — одна из характерных черт и наскальных изображений животных. Если вдуматься, собака на автостраде очень похожа на загнанного зверя, чья красота и сила полностью раскрываются в момент смерти. Эта картина, запечатлевшаяся в моей памяти, так же символична, как наскальный рисунок, в ней сила заклинания, сила молитвы.
Бежим, бежим от Безграничной Любви.
Я слишком много плакала в твоих объятиях, глупо плакала. Сердце трепетало от неожиданности откровения: я казалась себе идеальной жертвой, достойной популярной мелодрамы, которая так хороша, что собрала бы кучу Оскаров. Оргазм, а потом слезы. Я не представляла, что у меня их так много, неистощимый запас. Недоумевала, откуда они берутся. Но, увидев собаку, поняла. Когда-то меня бросили. И с тех пор я сама всех бросаю.
Что до наслаждения, этого взрыва ярких красок, мы испытывали его на каждом свидании в тот момент, когда сами этого хотели. Мы могли достичь его очень быстро, прислонившись к стене, задрав одежду. Или, все больше и больше сминая постель, оттягивать момент на четверть часа, на полчаса. Достаточно было приостановить на мгновение нежную игру рук, языков, интимных частей тела, эту скрытую, волнующую игру. Приостановиться, отступить, потом снова начать, и так постепенно во мне зарождалось что-то безграничное, возбуждение наполняло каждую клеточку моего тела, парализуя пальцы, ступни, перехватывая дыхание, бросая меня на самое дно моря, туда, где исчезает всякое движение. Я умирала. И была готова воскреснуть. Набухшая почка, которая вот-вот раскроется. Весна, прокрученная в ускорении; могилы, открывающиеся от голоса ангела; плотина, прорванная одним ударом, бомба, что разрушает город, его бастионы, стены домов, перегородки между комнатами, ящики в шкафах; уничтожая самые дорогие вещи, украшения, засушенные цветы, духи; пожирая фотографии, письма и книги; обращая все в пергамент, бумагу, рассыпающуюся от легкого прикосновения, желтый лист, превращающийся в прах от одного эха человеческого голоса.
И среди руин раздавался твой голос. В абсолютной тишине, в абсолютной неподвижности моей возродившейся плоти ты произносил какие-то слова. В тот момент я была настолько открыта, душа обнажена, слезы струились потоком, и с ними вытекали
Так не могло продолжаться долго. Никто, кроме одного лишь Бога, не может каждую неделю безнаказанно повторять сотворение мира.
Я пыталась восстановить павшие бастионы. Расспрашивала тебя. Требовала, чтобы ты в точности описал свои ощущения, хотела быть не только их источником, но и свидетелем. Но ты предпочитал хранить молчание. Ты только говорил мне, что, когда входишь в меня, чувствуешь, что я узкая, и тебе это нравится. Но однажды твое лицо исказилось, как у ребенка, которому больно, ты тихо застонал: «Я чувствую себя таким маленьким…» Тогда я поняла, что ты тоже достиг дна своей души, солнце отразилось в колодце и задрожало на поверхности черной воды.
Мне стало страшно. «Что во мне такого особенного?» — спросила я, отстранившись от тебя. В этот момент мой взгляд случайно встретился с моим отражением в зеркале напротив. Я удивилась своей решительности и в то же время хрупкости, у меня перехватило дыхание, я застыла от восхищения. Неожиданно я увидела себя такой, какой ты видел меня. В этот момент я поняла, почему ты не выносишь, когда я отдаляюсь, и почему я тебе подчиняюсь. Из-за Безграничной Любви я смотрела на себя твоими глазами и влюблялась.
Увидев собаку, я была настолько потрясена, что захотела полностью отдаться этому чувству, или, скорее, мне показалось, что нечто столь банальное, как уходящая любовь, не могло в тот вечер после безумной гонки собаки занимать мои мысли. У меня в голове все ужасно перепуталось. Показалось, что, если я останусь наедине с уносящим меня потоком и дам ему утихнуть понемногу, меня посетит чуть ли не прозрение. Поэтому вместо того, чтобы пойти к тебе в кафе, где мы обычно встречались, на последнюю встречу с тобой, я пошла в кино. Я ничего не поняла, фильм показался мне бессмысленным. Я смотрела на экран, дав волю бушевавшей во мне буре; оставшись в темноте, в окружении людей, которым не было до меня дела, я надеялась, что высшая власть иллюзии освободит меня от твоего влияния, от твоего бесконечного внимания ко мне, от твоих мыслей, которые незаметно, день за днем, час за часом, овладевали всем моим существом. Мне хотелось отдаться во власть тем ощущениям, которые пробудила во мне собака, добраться до первопричины охватившего меня отчаяния, которое поначалу я связала с событиями, происходящими тогда в моей жизни, с уходящей любовью.
Я досмотрела фильм и вышла из кинотеатра, так и не добравшись до первопричины, не найдя ответа на вопрос: откуда взялось это отчаяние? Крутилась лишь одна фраза: когда-то меня бросили. Однако с этой фразой не было связано никаких воспоминаний, ничего конкретного, только сознание того, что ты очень долго ждал меня в кафе. Ты, наверное, как минимум два раза заказывал пиво, а потом ушел расстроенный, а может быть, и злой. Скорее озлобленный, это больше на тебя похоже, именно таким ты столько раз приходил на встречу со мной. Но сегодня мне уже нет никакого дела до твоей злости. Итак, никаких воспоминаний, кроме, пожалуй, одного факта; я вспомнила о нем, направляясь к машине, припаркованной в двухстах метрах от кинотеатра, когда уже исчерпала все возможные предположения по поводу твоего отчаяния. Пошел дождь, такой мелкий, что уличное освещение стало казаться желтым, а фасады домов — еще более мрачными. Глядя на мигающего зеленого человечка на светофоре, я собиралась быстро перейти улицу, и в этот самый момент у меня мелькнула догадка, замигала, как сигнальная лампочка. Эта догадка приняла форму не воспоминания, а скорее объективного факта, о котором мне поведала еще моя мать: когда я родилась, у нее началась послеродовая депрессия и она нашла мне няню, голландку по имени Ливе, которая, судя по всему, заботилась обо мне с бесконечной самоотдачей. Мне было девять месяцев, когда Ливе внезапно уехала от нас, чтобы ухаживать за своим братом, попавшим в автомобильную катастрофу. Так вдруг лишиться няни даже для маленького ребенка, который еще вроде бы ничего не понимает, — вот что, если вдуматься, можно рассматривать как утрату или, по меньшей мере, как неожиданное осложнение, которое заслуживает внимания, если учесть, что впоследствии я не раз воспроизводила подобное действие, проявляя замечательную способность в определенный момент бросать что-то или кого-то раз и навсегда. «Нужда закона не знает», — одно из моих правил. В моем случае нужда не внешняя, как для моей кормилицы необходимость отправиться на помощь к брату, а внутренняя: конец любви, например. Как только он обозначается, я отказываюсь припадать к источнику, доставившему мне наслаждение. Сжигаю письма, рву фотографии. Отключаю телефон, надолго исчезаю из дома. На моей планете нет места ностальгии. Вместо нее — безрадостный пейзаж, холодный и голый, и я бреду одна, не сетуя на судьбу, повторяя, что я сама ее выбрала, как будто одна эта мысль может сама по себе прижечь все раны.
Я захотела уйти от тебя. Это было разумное решение, объяснимое высотой волн, и, как обычно бывало со мной, за ним не должно было последовать никакого сожаления. Тогда почему я была так потрясена, увидев собаку? Почему стала сравнивать ее с тобой? И отчего это видение неотступно преследует меня и — что самое страшное — заставляет вспоминать твои ладони, длинные ухоженные пальцы, касающиеся моего лица, и твой срывающейся голос, который, казалось, вот-вот обретет, поровну перемешав наши голоса, новое идеальное звучание?