День Святого Никогда
Шрифт:
Тела убитых свозили в Анатомический Театр. У ворот его уже который день подряд стояла очередь длиной в два квартала, но Патрик, проходивший здесь некогда практику и хорошо знакомый с кулисами Театра, провел Феликса через служебный вход. Сунув в лапу бородатого сторожа несколько скомканных купюр, они купили себе право спуститься в подвал, где и отыскали, спустя полтора часа, четырежды пробитый стрелами труп Себастьяна. Нанять сани и отвезти тело в Верхний Город обошлось им в тридцать цехинов. Бальтазара в подвалах Анатомического Театра найти не удалось.
Только через три дня Йозеф по свои каналам смог разузнать, что Мясник арестован, содержится под стражей и будет предан суду. Это и стало началом той длинной юридической одиссеи, конец которой был положен в кухне кабака «У Готлиба» миловидной
Вернее, не только на кухне. Рассказ Марты, и без того сбивчивый и путаный, из-за постоянных замечаний и поторапливаний Патрика несколько затянулся — как раз настолько, чтобы кухня успела пробудиться, загромыхать кастрюлями и котлами, загудеть жарким пламенем духовок, зашкворчать чадящим маслом на сковородках — словом, всецело приготовиться к обеденному перерыву в окрестных учреждениях, вследствие коей готовности места для праздно болтающей официантки и двух ее слушателей на кухне не осталось, и огромный, не меньше Готлиба объемом, шеф-повар вытурил непрошеных гостей в общий зал, где проголодавшиеся клерки уже заняли все столики. Троица присоединилась к Бертольду, обществом которого новая клиентура Готлиба откровенно гнушалась, и именно там, под мутным взглядом опустившегося пьянчужки и под приторные до тошноты звуки «Милого Августина», исторгаемые музыкальным автоматом из перфорированного жестяного диска, Марта смогла наконец рассказать свою историю, в корне противоречащую официальной версии зимних событий.
Официальная версия гласила: Бальтазар был схвачен на месте преступления в момент совершения оного. Из рассказа Марты можно было сделать выводы не только прямо противоположные, но и гораздо более правдоподобные, ибо Феликс с трудом представлял себе то невероятное количество жандармов, которое потребовалось бы для того, чтобы схватить Бальтазара. В то же время, выводы из слов Марты могли послужить основой для последующих умозаключений, куда более зловещих и в чем-то даже опасных… Впрочем, прежде чем делать какие-либо выводы и умозаключения, Феликсу пришлось вычленить подходящие для этой цели факты из длинного и не всегда последовательного рассказа Марты, по-женски щедро сдобренного деталями, имеющими весьма косвенное отношение к событиям того утра.
Так, например, Феликс был вынужден узнать, что Марта была родом из Ганновера, и в Столицу приехала менее года назад с целью покорить сцену бурлеска; отказавшись от первоначального намерения после краткого, но обескураживающе скоротечного (особенно для провинциалки) знакомства с богемными нравами в целом и порядками, царящими на театральных подмостках — в частности, она устроилась и проработала около месяца швеей в одном из фешенебельных ателье Цеха ткачей, где и была очарована, замечена и, наконец, приглашена на службу горничной (именно в таком порядке) одним из клиентов этого ателье, которым, как нетрудно догадаться, оказался испанский идальго и герой-драконоубийца по имени Бальтазар. Все эти интересные, но не слишком ценные факты Марта сообщила Феликсу исключительно для того, чтобы объяснить, почему она не отправилась домой, когда Бальтазар в тот вечер накануне мятежа исполнил последнюю и воистину провидческую просьбу Себастьяна и отпустил прислугу по домам. Дом Марты находился в Ганновере, в цеховое общежитие ткачих ее бы не пустили, и поэтому Марта в ту страшную ночь смогла найти приют только в одном из роскошных особняков Верхнего Города, что было серьезной уступкой со стороны ее принципов, так как порог этого особняка она поклялась больше никогда не переступать после одного позорного случая, ставшего концом ее театральной карьеры — но Марта не желала обременять господина Феликса подробностями того эпизода, и господин Феликс был ей за это от всей души благодарен…
Но так или иначе, а кровавую и безумную зимнюю ночь Марта провела в тепле и безопасности; более того, возвращаясь на следующее утро в дом Бальтазара по заснеженным и оттого неописуемо красивым улочкам Верхнего Города, Марта была избавлена от необходимости видеть последствия ночной резни (ибо вопреки официальной версии — и это Феликс уже слышал от других очевидцев — баррикады на обоих мостах и проломившийся речной лед сделали свое дело и не пропустили бунтовщиков в Верхний Город) и могла только недоумевать по поводу избытка весьма невежливо настроенных уланов в Верхнем Городе, каковой избыток становился все более и более очевиден по мере приближения к Цепному мосту, неподалеку от которого и находился дом Бальтазара.
Тут в голове Феликса прозвенел первый звоночек: согласно словам чумазого беспризорника и официальному заявлению префекта жандармерии, опубликованному незадолго до отставки последнего, дом Бальтазара никак не мог находиться там в то утро, так как он был сожжен бунтовщиками перед самым рассветом, когда ряды доблестных жандармов и уланов на Цепном мосту дрогнули и пропустили малочисленный отряд мятежников в Верхний Город, где этот отряд вскорости был уничтожен, успев на прощание подпалить дом Мясника. Только сейчас Феликс заметил всю несуразность такой картины: фабричная голытьба, прорвавшаяся с боем в Верхний Город, вместо того, чтобы предаться безудержному грабежу, начинает рассматривать указатели с названиями улиц и искать дом Бальтазара, дабы отомстить за своих павших товарищей с Рыночной площади… «Какой же я был слепец!» — воскликнул мысленно Феликс и вернулся к рассказу Марты.
Итак, Марта, несколько напуганная общим возбуждением, витавшим в морозном утреннем воздухе, прибыла к месту своего постоянного проживания и поспешила юркнуть за толстую дубовую дверь, от которой у нее имелись свои ключи. За дверью она обнаружила совершенно пустой (и не носящий никаких следов поджога) дом — прочая прислуга не водила знакомств в Верхнем Городе и добраться к месту работы в то утро просто не смогла. Марту это слегка насторожило, но общее чувство защищенности, охватившее девушку в ставшем родным для нее доме, с успехом эту настороженность подавило. А потом тревоги и волнения и вовсе рассеялись, как дым — ведь спустя всего несколько минут в дверь своего дома вошел, пошатываясь, сам сеньор Бальтазар!
(В этом месте у Феликса свело кожу на затылке, а под черепной коробкой зазвенели уже колокола — но он не позволил себе отвлекаться).
В облике сеньора Бальтазара была некая странность, рассмотреть которую Марта, к сожалению, не успела, так как Бальтазар, в упор не заметив горничной, сразу направился в сторону кухни, где отворил люк, ведущий в винный погреб, спустился в его сырую утробу и запер люк изнутри, после чего, если судить по доносившимся из погреба звукам, принялся молча и планомерно уничтожать запасы драгоценного токайского вина. Делал он это, насколько могла судить Марта, в два этапа: сперва вышибал пробку и выпивал содержимое, а потом разбивал бутылку об стену. Иногда пробка отказывалась вышибаться, и тогда из подвала доносились отборные ругательства на восьми языках и звуки, сопровождающие процесс декапитации винной бутылки путем усекновения горлышка палашом — проще говоря, свист рассекаемого воздуха и звон стекла.
Все это Марта успела расслышать в таких подробностях потому, что неравной борьбой с ордами винных бутылок Бальтазар занимался вплоть до самого вечера, игнорируя мольбы заботливой девушки покинуть стылое подземелье или хотя бы позволить принести ему плед, или плащ, или шубу, или, на худой конец, что-нибудь из еды…
Так и прошел этот день.
А с наступлением темноты в дверь постучали. Жандармы предъявили Марте оформленный по всем правилам ордер на арест героя Бальтазара и были проведены ею в кухню, где бравый констебль попытался предъявить этот ордер самому Бальтазару. В тот же миг в погребе раздался страшный грохот, а в люке и в груди бравого констебля появились отверстия значительных размеров. Из первого отверстия (в люке) поднимался вонючий дым, а из второго (в констебле) — лилась кровь.
Марта упала в обморок, и это было очень кстати: услышав о грохоте, дыме и отверстиях, Бертольд, до сих пор бубнивший что-то себе под нос и, казалось, не обращавший особого внимания на соседей, вдруг грохнул кружкой об стол и заорал свою любимую песню о Дне Святого Никогда.
— В этот день берут за глотку Зло!.. — взревел он своим хриплым голосом, и Феликсу, Патрику и Марте пришлось пересесть за другой столик (хорошо хоть, что обеденный перерыв уже успел благополучно завершиться, и столики освободились почти все), где Марта и закончила свой рассказ.