День твоего рождения
Шрифт:
Федор встал, умылся и вышел на улицу.
Лето подходило к концу, и, хотя до осени было еще далеко, колючую, жесткую траву и пыльную дорогу усыпали жухлые листья тополя. Было безветренно, в блеклом голубом небе неярко светило солнце, пыльные акации, отделявшие райончик от шумных улиц, посерели и обвисли. И все-таки воздух тут особенный, как в деревне, - настоянный запахом травы и горьковатым ароматом флоксов, цветущих в палисадниках.
В тишине снова что-то зарокотало, и Федор опять забеспокоился: звук этот доносился не с шумных городских улиц, а из-за
Поблизости тарахтел бульдозер. Федор осмотрел улицы внимательнее и увидел людей с рейками и теодолитами, не одну пару, - ведь они работают в паре, техник и рабочий с рейкой, - а много таких пар, движущихся неспешно, но как-то упорно, как-то уверенно и настойчиво.
В оживленной толпе грузчиков сверкнула лысина отцовского друга детства Егора, и Федор, лавируя среди сундуков, столов и буфетов, подобрался к нему.
– Кончено, - крикнул Егор, промокая платком лысину, - переезжаем в новый дом.
– Все сразу?
– удивился Федор.
– Совпало!
– крикнул тот.
– Дом-то сносить будут. И вас снесут. Всех снесут. Построят башни. Гостиницу, кажется.
Федор кивнул, отошел в сторону, сравнивая копошащихся, тянущих свои шмотки людей с муравьями, у которых разорили дом, и понял, отчего его тревога.
Он подошел к человеку с теодолитом. Усатый парень махал то одной рукой, то другой, что-то записывал в тетради и на Федора покосился с превосходством.
– Что тут будет?
– спросил Федя.
– Площадь, - охотно ответил парень, - фонтан, цветник с голландскими тюльпанами.
– Он прищурился, оглядел дома и прибавил: - Построим вместо ваших халуп отель, кинотеатр, универсам. Картинка будет - загляденье!
– И удивился: - Слушай, все радуются, а ты чего?..
Федор отошел в сторону. Значит, видно даже по лицу, что он расстроился. В самом деле, он, лысый Егор, тут всю жизнь прожил, а радуется, что их барак снесут: еще бы, в новом доме и ванна будет, и отдельная кухня. Вот только знать никто друг дружку не станет. В одном подъезде будут жить, а здороваться не станут, потому что чужие. В Федином классе учились двое ребят. Учились и жили в одном подъезде, а узнали об этом только через год - ни разу за год не встретились: шутка ли, домина - шестнадцать этажей.
Федор шел по поселку, глядел на трейлеры, подвозившие экскаваторы и бульдозеры, смотрел на МАЗы, пускавшие душные синие выхлопы, слушал, как постепенно наполняется улица глухим рокотом, и тревога охватывала его все больше.
Он побежал к голубятне.
Турманы заворковали беззаботно и радостно, приветствуя его, - он сегодня не опоздал, пришел вовремя. Только вот корму не захватил.
Птицы поворачивали головы боком, вопросительно взглядывали на него, а Федор глядел на них отрешенно.
Что теперь будет? С голубями? С Леной? С ним, Федором?
Штора легко шевельнулась, приоткрылась на мгновение, и из-за нее вылетел бумажный голубь. Он нырнул вниз, толкнулся носом о землю, и тут же вылетел новый, а за ним еще и еще.
Федор подумал про Лену с нежностью: целое утро, наверное, делала голубей, чтобы выпустить свою стаю.
Он улыбался, а Лена, откинув теперь штору, пускала в него своих птиц, громко смеялась, и некоторые прилетали сюда, втыкались в железную сетку бумажными носами. Федор вынимал их оттуда и посылал обратно, в ее окно.
– Ты знаешь, - сказал он тоскливо, - скоро все кончится.
– Знаю!
– ответила Лена беспечно, и легкость, с которой она сказала это, царапнула его.
– Наш райончик скоро снесут, - объяснил он, - там нагнали столько техники.
– Что же будет?
– испугалась Лена.
– Что же не будет, - грустно поправил ее он.
– Не будет моей голубятни, твоего дома, моего дома, этой улицы и акаций.
– Что же будет?
– глухо повторила Лена. И прибавила: - С нами?
Слова эти будто ударили Федора. Вот в чем его тревога. Сначала неосознанная, только предчувствие, потом явная, но еще не обозначенная словами. До слез жаль их райончика, голубятни, засыпух, но это еще не все сейчас для него. Главное - Лена. Что станет с ними? С ними! Вот.
Он открыл крышку, голуби взвились в небо, то исчезая в неярких солнечных лучах, то возникая вновь белоснежными и красными точками в небесной лазури.
Теперь они были вдвоем - Лена и Федор, - и им надо бы говорить, захлебываясь от слов и смеясь, но они молчали и даже смотрели куда-то в стороны. Словно была между ними обида…
– Я хочу посмотреть, - сказала наконец Лена, и Федор послушно спустился с голубятни. Он снова нес ее на руках, и вновь ее волосы щекотали его, но он не поцеловал Лену. Они молчали.
Шины каталки утопали в пыли, прохожие сочувственно поглядывали на них, а они молчали, будто посторонние.
Рыкали самосвалы, таскали мебель жильцы Егорова барака, ничего не переменилось за это время, и что-то все же изменилось.
Федору казалось, Лена не верила ему и вот проверяет, смотрит сама.
Они вернулись быстро, через каких-нибудь полчаса. Сухо расстались. Федор влез на голубятню и закрыл своих птиц.
Уходя домой, он несколько раз оборачивался, надеясь увидеть лицо Лены, но окно было тщательно затянуто шторой.
Она не понимала, что произошло.
Все утро делала бумажных голубей, чтобы посмешить своей стаей Федора, а он сказал эту новость, и что-то такое сломалось в ней. Она онемела, окаменела, стала неживой. Что с ними будет?
Лена знала наверняка, что с ними будет, без всякого этого разрушения, без самосвалов, бульдозеров и других машин. Ей казалось, она ко всему себя приготовила, словно застраховалась, и была готова принять самое горькое.
Только это кажется, будто мы готовы к несчастьям. К ним готовым никогда нельзя быть. О них можно знать, предполагать, догадываться, даже готовиться можно, но готовым быть невозможно.