День впереди, день позади
Шрифт:
— Да ково ты, мать?! На съезде разоблачили, а я-то чё?..
— А вот хоть чё, хоть не чё… Не надо, и все…
— Да ладно, ково ты выдумываешь?! Спомни лучше, как меня в тридцать шестом бригадиром хотели выбрать. Это, помнишь, тогда сразу после Петра Коробыкина было. Скот пал из-за бескормицы — хвоей-то много ли напитаешь? А Петру семерик… Давай меня выдвигать. Я — ни в какую. На любые обчие работы пойду, хоть быков давайте… И ведь исключили же из колхоза, хм! — Отец качает головой. — Бригадиром тогда боровлянский Александра Половинкин стал,
Отец громко дышит носом, молчит и тупо смотрит в землю. Колька никак не понимает, о чем это он говорит. Ему видится высокий, сутулый дядя Саша Половинкин, он живет в большом доме на самом краю деревни, всегда держит во рту потухшую папироску, быстро-быстро говорит и много хохочет. И еще Колька никак не может представить, как это кобель может лягаться — жеребец он, что ли? Задними ногами землю роет — это да, это он видел…
— Господи! Да это чё жо оне только выдумали… Где жо нам теперь коровешку-то пасти? — Голос у матери усталый. Отец смотрит на нее сердито.
— Где-где!.. А вот хоть где теперь паси! Хоть на луну гоняй! Дак там трава не растет!.. — Отец умолкает, и у него на скулах, под кожей катаются шишки, будто он сосет сразу две конфетки. Колька тоже сжимает зубы и трогает щеку ладошкой — нету шишки. И как это у них все получается — и плевать, и шишки катать? И тут же забывает про это. Ему жалко Маньку. И страшновато почему-то и тоскливо, хотя все вокруг такое же, как всегда: и тын, и пригон, и трава на ограде…
— Мать! Может, Феофанью Хлызову на лесозаводе попросить? Она эть вроде родней тебе доводится? Попрошу завтра, чтобы разрешила денничек пригородить… Как думашь, не откажет?
— Дак пошто, поди, ей отказывать-то? — Мать разводит руками.
— Ну если даст согласие, тогда на ночь у иё можно будет оставлять. А пасти в леспромхозовском табуне. Тоже, поди, не должны отказать — свой же я, рабочий!..
— А доить-то?! — Мать всплескивает руками. — Четыре километра туда да четыре обратно… Это во скоко же подыматься-то надо будет? Часа в четыре… Да ково там — ране! Пока дойдешь, пока подоишь, а в шесь табун уж поди-кося угоняют. У нас вон дак и в полшестого когда уходит…
— Ну а чё заделашь?! Продать — а этова чем кормить? — Отец кивает на Кольку.
— Да ково ты болташь — продать!..
Колька подпрыгивает на ступеньке:
— Не надо продавать Маньку! Я буду на лесозавод гонять!
— Тебя не спрашивают, не сплясывай! Погонщик какой нашелся! Иди-ко вон в избу! — Отец берет его за локоть и старается приподнять. Колька руку вырывает:
— Ага, а чё я не смогу ли чё ли?!
— Ладно, Коля, пойдем домой. Надо на стол чё-то собирать. — Мать шагает ко крыльцу и подталкивает Кольку к дверям в сени. — Замочи груздешки-то в корыте, а ягоды в чулан поставь, — говорит она отцу.
Колька сидит на лавке. Мать клюкой достает из печи чугунок. Входит отец. Он снимает пиджак, вешает его на гвоздь, отодвигает под верхним голбчиком занавеску, за которой висит рукомойник, долго фыркает, моет шею. Потом вытирается полотенцем и заставляет мыть руки Кольку. Ему не хочется мочить руки, и он упирается.
— Да он же их все с ягодами облизал, — говорит мать.
— Ну да-а! — Кольке хочется доказать, что облизал не «все», он плюет на ладошку и трет ее пальцем. На ладони проступает белая полоска.
— Вот и не все!
— Марш! С мылом! — приказывает отец.
Мать переливает из чугунка в миску жареху, по избе плывет щекочущий ноздри дух упревшей картошки с мясом и луком. Кольке хочется скорее сесть за стол, и он быстро моет руки.
— Што за праздник? — спрашивает отец.
— Да старая курица кластись перестала. Ростится и ростится, парить собралась. Зарубила утресь…
— Вопче-то не ко времени севодня бы, — говорит отец.
— Пошто?
Отец не отвечает и садится на свое место — на короткую лавочку в простенке между божницей и горничной дверью, снимает со стола тряпицу, берет заломанный калач.
— Дай-ко ножик, мать!
Колька пригибает голову к столу.
— Да где жо он? Лешак его знат… — Мать переставляет на лавке в кути ладки, кринки, заглядывает в шкапчик.
— Брал? — говорит отец.
— Бра-ал…
— Куда девал?
— В погребе он…
— В погребе?! — Отец даже к столу приклоняется. — Эт-то ишшо зачем?
— От мышей обороняться… — Колька не смотрит на отца, но затылок у него напрягается так, что становится щекотно в волосах.
— Едрит твою налево! А ежели б шею сломал? Или напоролся? А я смотрю — кринка! Неужели, думаю, мать с утра оставила? Прокисло бы… А он ишь чё! Похозяйничать решил!..
— А простакиша-то чё, не поглянулась? — спрашивает мать.
— Ага, там жижа желтая…
— Мыши-то хоть не съели? — Мать улыбается. Колька тоже пробует улыбнуться, искоса взглядывает на отца: лицо у него сердитое, и он опять пригибает голову к столу. — Ладно, ладно, ты-то живой, видим. А вот ножик-то поди-кось до основанья сгрызли…
— Он желе-езный…
Отец встает и уходит на улицу. Мать садится рядом с Колькой, гладит его по голове и спрашивает:
— Больше-то хоть ничё не настроил?
Колька прижимается к ней. Медные волосы ее в закатном окне золотятся, большие зеленые глаза смотрят ласково-ласково и устало-устало. Он прижимает голову к ее груди и трясет головой:
— Больше ничё, только ножик…
Возвращается отец, и они едят. Обжигаясь, Колька ложка за ложкой таскает из миски упревшую за день картошку, прихлебывает жирным куриным наваром, тянет зубами белое мясо.
— Тих-хо! — говорит вдруг отец. — Слышишь, мать? Пищит вроде где-то…
Колька замирает с ложкой во рту. Мать говорит: