День жаворонка
Шрифт:
— Юл, мне пора уезжать. Командировка кончается.
— Ой, Юлька. А когда?
Это «ой!» — с горечью. И сроки сразу отложились.
— Скоро. На днях.
— И у меня на днях решается. Может, уедем вместе. Да?
Да! Да! Конечно, да!
А вечером, не дождавшись Тебя, я подошла к окошку и увидела: по узким досочкам тротуара Ты вышагивал резко и нервно. Казалось, Ты прихрамываешь, но я уже знала — это внутренняя неровность раскачивает тебя. Ты шел от гостиницы. От меня. Я хотела окликнуть, но поперхнулась. За моей спиной задышала все та же старуха. Тоже увидела.
— Бежи, девонька. К другой, видать, пошел.
Я оглянулась ненавидяще. И натолкнулась на сочувственный взгляд.
— Вот и мой, помнится, лыжи навостривал. А я догнала и по шеям, по шеям. Он пониже меня был. Ну и всё. Как рукой сняло. Страму побоялся. Так-то он здоровый был, а страму не хотел.
О чем это она? А, да, о «страме».
Я опять поперхнулась и вдруг поняла, что не могу продышать свое горе. Вдохнуть и выдохнуть не могу. Физически. Не помню, как оказалась на кровати, кто вливал мне в рот темную жидкость, которая осталась пятном на подушке. Помню только, как вдруг что-то разомкнулось внутри и — воздух. Воздух, воздух во мне и вокруг!
— Так и кончиться недолго, — сказала старуха неодобрительно и отошла к своей койке. Женщина в белом халате прятала в карман пузырьки.
Что это? Неужели такая зависимость? А если он (опять «он») и правда уйдет? Как «уйдет»? А что же тогда останется мне? Да, но ведь был весь мир! Был. А теперь вытеснен. Очень просто. Вытеснен, и все.
Тебе, верно, передали, и Ты зашел утром. Я уже встала, внутри было пусто и как-то очень сухо. Я даже не обрадовалась Тебе. И Ты, видно, испугался силы чувства (кому она нужна, эта сила? Одна морока) и тоже был холодноват. Теток не было в комнате. Ты сидел у стола, я — тоже.
— Ну, как ты тут?
— Спасибо, Юл. Все хорошо.
— Прости, что не зашел вчера. Захотелось побыть одному. Не ладится у меня.
Вот тут надо было забыть о себе, спросить обеспокоенно: «А что? Чего теперь они хотят?» Но я не спросила обеспокоенно, а лишь самолюбиво опустила голову. Разве нельзя было вчера подойти к двери и сказать все это. Я бы не побежала следом и не удержала силой.
— Ты что, обиделась?
— С чего ты взял?
— Вижу. Не сердись. Мне трудно, Юлька.
— Я понимаю. Уж ты не отвлекайся на меня.
— Перестань.
Ты начинал сердиться. Сразу полный лоб морщин, и глаза — светлые-светлые.
— А что мне терять, Юл? Почему я должна перестать?
— Ну, хотя бы потому, что мне хватает насупленных лиц на работе.
Конечно, он прав. Я — всего лишь веселая прогулка. Не судьба, а праздник. Небольшая пирушка. А я еще боялась, что он не узнает меня с этой улыбочкой имени Сарматова. Да она как раз и нужна! Она одна. Ведь восхищался именно ею: «Бедный начальник!» Как я тогда не обратила внимания?
— Ну, ну же, Юлька! Развеселись.
— Сейчас развеселюсь. Это так просто!
— Чего ты добиваешься?
И правда, чего я добивалась? Я хотела быть при Тебе. Каждую секунду. Видеть. Осязать. Знать. Я хотела быть Твоей частью. Раствориться. Дышать. Вспомни, вспомни, у Тебя тоже было что-то в этом роде, только недолго. В самом начале. Ведь было! И я этого не смогу забыть. Теперь Тебе нужна относительная свобода. А потом, может, и полная?
— Ты не щади меня, Юл. Мне можно очень запросто сказать.
— Но мне нечего. Все по-прежнему.
— Ты прежде не злился.
— И ты.
— Потому что ты любил меня.
О, глупейший, глупейший, постыднейший разговор! Этот бунт на коленях — чего он стоит? Но Ты, помнится, сказал тогда, серьезно сказал и неожиданно терпеливо:
— Знаешь, Юлька, ты должна понимать. Существует тайна корня. — И пояснил: — Один садовник делал так: посадит цветок, а на другой день выкопает — поглядеть, принялся ли.
— И я, как он?
— Да.
— Прости, Юл. Прости.
Позже, много позже мне открыли: есть на свете умные женщины, которые умеют делать веселые лица при собственном поражении, чем заманивают противника в глубокие тылы и в конечном счете выигрывают бой.
Но, открой мне это раньше, оно бы все равно не подошло, я не научилась бы видеть в Тебе противника, тем более — одураченного, с трудом привыкающего к рабству. Я искала искренности, открытого лица, без забрала, без маски. Юлий и Юлия.
А разве это возможно?
Что-то рушилось и падало внутри моей постройки. Осыпался потолок. Но стены еще стояли. Разве я понимала, насквозь прошитая болью, что можно сохранить их?
На другой день Ты пришел раньше обычного:
— Юлька, у меня ничего не вышло здесь. Едем. Ты можешь?
И мы стали собирать вещи.
Оказывается, пока Ты отстаивал и пытался сохранить, памятник заказали другому. Простейший бюст на невысоком колышке-постаменте. И обсуждать нечего — все гладкое, включая гранит…
— Билетов нет, — сказала нам кассирша на вокзале.
— Тогда на завтрашний.
— Нет.
Она захлопнула деревянную дверцу окошечка. Это окошечко имело свою дверцу. А дверца — потайной ключик. Мы понимали: надо на что-то здесь нажать. Но Ты не знал этой тайны. И я не знала. И мы пошли искать гостиницу, что при вокзале.
— Номеров нет.
Позвонили в ту, где жили.
— Номеров нет.
Это уже было почти нереальное: только что жили там и — нет. И мы пошли ходить просто так.