День жаворонка
Шрифт:
— О чем подумал? — спросила вдруг Катя быстро и ревниво. Ее нельзя было, не за что обижать. Но и усложнять отношения не хотелось. Они и хороши-то были легкостью. Эх, сам виноват с этим «Катька, спасибо»! Ведь она тоже кое-что понимает!
— Видишь ли, Катерина, ты человек сильный. Я уж думал.
— Ну и что? — спросила она сумрачно.
— И я тоже. Это плохо совмещается.
— Мне этого не казалось.
— Видишь ли…
Она опустила голову, сощурила глаза:
— Ну-ну…
— Тебе при твоей энергии нужна в другом человеке
Верно?
Она не сделала протестующего жеста. Ждала: что дальше? Он остановился. Катя подняла голову, глянула прямо:
— И тебе обидно? Это что, твой комплекс?
— Не знаю… Нет. Просто я дорожу этим. Ну, тем, что вынес оттуда.
— Я не посягаю, — сказала она другим, лишенным счастливых красок голосом. — Пошли назад. Пора в город.
«Вот и все? — испугался Юрка. — Неужели все? Но я не хотел этого. Не хочу терять ее! А зачем обидел? Она права, права: обидно, если тебя не услышали, перевели разговор на другое. Неосознанно сделали, но — тем больнее. Дурак я, вот дурак!»
Юрка догнал быстро шагавшую Катю, обнял на виду у всего поселка, поцеловал в щеку (она была совершенно сухой!), в нос, в шею возле уха. Вот теперь глаза ее стали чуть мокроватыми.
— Ты меня за дурочку держишь… — улыбнулась она. И, уже входя в калитку, вдруг притянула его и засмеялась счастливо. — А я и есть дурочка.
С этого дня Катя не искала встреч с ним. А Юрка не сразу заметил перемену.
На одной из лекций Буров получил записку. Тонким, женственным почерком было выведено: «Надо поговорить. В. А.».
Юрка оглянулся, встретился глазами с Вилем, кивнул.
— Тебя теперь не поймаешь, — сказал Виль. — Ты теперь на коротком поводке.
— Допустим.
Юрка не любил вмешательств, но косвенно поговорить о Кате было приятно.
— Да нет, это дело твое. Не ты, как говорится, и последний.
— Это, Виль, меня не волнует.
— Надеюсь. А так — чего ж! Я тоже вращался в этой орбите. Но я обычен, а тут — экзотика.
— Я, что ли, экзотика?
— А, пустяки. Просто я из зависти. Я вот о чем: стометровку-то будем делать?
— Знаешь, Виль, ведь мне ничего в башку не влезло до сих пор.
— И мне. Какое совпадение! Ну, давай подумаем. Может, попросить кого-нибудь со сценарного?
Нет, не хотелось бы со сценарного. Но теперь, когда поломалась счастливая гладкость отношений с Катей, Юрка вдруг почувствовал себя сильней. Вот ведь вздор какой! — будто не радость, а что-то другое, «антирадость» может, делает человека сильным. Резона нет, но чувствовалось так.
Они вышли на улицу. Юрка у двери крепко пожал руку Вилю Аушеву.
— Дай три дня, идет? Как в сказке.
— Даю, как в сказке. Но смотри, если что.
— Голову секи!
Расстались, смеясь.
Шел домой, к тете Дуне, и тихонько пел, чему-то радуясь:
Тетя Дуня, тетя Дуня, Дуня-тонкопряха.Пешком шел. Уж и ходить-то отвык — все на машине, которую сам не умел водить (шоферил-то в Крапивине на грузовой). Шагал не торопясь и чувствовал себя твердо и строго, и неласковый ветер шевелил волосы, коротко подстриженные узкой и крепкой женской рукой.
Твердо и строго. И что-то уже ворочалось в нем и стало искать выхода, выдоха, хотело выдохнуться, чтобы стать, зажить. Господи, как мог столько времени болтаться без дела?! Не думать даже. Хотелось скорей в читалку или к Дуне — посидеть в тишине, подумать. О, как хотела утоления эта (теперь — эта) жажда!
Он по привычке сделал рамку из пальцев, поглядел сквозь нее на бегущую улицу. Дом попался вдалеке — высотный, кусок дерева, застывшие у светофора машины — множество. Большой обычности кадр, официальной захватанности. Так и надо. Захотел сразу, как только помыслил о родной стихии, получить от нее подарок: вспомнил обо мне, дорогой, — на, держи кадр, сюжет, фильм!
Он еще раз, уже не надеясь, поднес рамку к глазам. И вдруг — стоп! Стоп! Стоп! Резкость! В рамке оказался человек — узколицый, покрытый ранним загаром. Он был, как и прежде… нет, даже больше, чем прежде, худощав и элегантен! Он спешил, глянул на ручные часы, прошагал мимо палатки с капустой на фоне все того же высотного дома (Юрка вел за ним объектив). Уйдет ведь, пожалуй! Ушагает!
— Виталий!
Неловок оглянулся, крутнул головой, будто скинул с себя что-то, и сделал полушаг навстречу.
— Юрка! Буров!
Человек был рад и смущен (почему бы?), это был тот и не тот Виталий, все же с десяток лет пролегло.
— А я гляжу: что за щеголь меня окликает?
— Щеголь — это я, Виталька. Как ты?
— Да вот в свой институт топаю.
— Лесные дали?
— Конечно.
— А вообще?
— Вообще, брат, — заговорил тихо, будто никуда и не спешил, — странное меня держит ощущение. — Он обвел взглядом улицу, Юрку как часть ее… — Было, шло что-то в руки такое… важное… Было — как перед дальней дорогой. И все это вылилось в крохотный вояж…
Он беззащитно глянул ореховыми (отцовыми) глазами в Юркины азиатские. В тех вдруг метнулся азарт.
— Чего ты, Юрка?!
— Ух, брат! Ты мне… Ты мне — такое… — Юрка поперхнулся, протянул руку. — Я тебя разыщу. Есть телефон?
Виталий начертил цифры на бумажке, подал.
— К себе не зову… — И снова замялся: — Сам знаешь почему.
Нет, Юрка не знал. И не стал допытывать. Даже думать не стал. Потому что совместилось то, что хотело соединиться, рвалось одно к другому: катерок близ Катиной дачи — и эти недоуменные и беззащитные ореховые глаза: «как перед дальней дорогой»… «крохотный вояж»…