День жаворонка
Шрифт:
— Я не знаю, — говорит она скорее себе, чем матери.
— Но он убил твоего отца.
— Да как же я мог? — вдруг будто просыпается Чириков. — Как же я мог себя-то убить? Ведь вот я. Вот он я, ее отец. — И совсем тихо: — Я, может, и выжил-то потому, что нужен был ей, Аленушке.
— Ее зовут Марта, — холодно отзывается женщина.
Девушка вздрагивает. Как кнутом прошлось по ней новое имя. Чужое.
— Это, наверно, другую… — умоляюще возражает Чириков. — Мою — Аленушка, Аленка.
И — совсем безнадежно:
— Пусть она решает. Ей жить. Мы-то уж…
И вот они вдвоем в избе, в неверном свете белого северного вечера, — Чириков и Алена.
Женщина лежит в летней избе, где постелила ей дочка. Она, конечно, не спит. Но что-то мешает ей выйти, разрушить разговор, который (она это отлично понимает) ведется между двумя людьми, одного из которых она так любит, а другого не умеет простить.
— Эх, доченька, это великое дело — мать. Ты не обижай ее. Это я тебе по совести говорю. А если по сердцу…
Аленка подходит к семейной фотографии, висящей на стене, показывает на маленькую девочку в длинном деревенском платье. Девочке года два-три, и она сидит на руках у молодой, гладко причесанной женщины.
— Это я? — спрашивает Алена.
Чириков кивает. Она смотрит на женщину:
— А это… — И не договаривает, встретив горестный взгляд старика. Ей открывается вся огромность его утраты. Он второй раз теряет дочь. Второй раз.
И тогда она, обычно сдержанная, вдруг обнимает его. Сердце ее разрывается. Девушка не плачет, но отчаянию ее нет конца.
— Я не могу, — говорит она. — Не смогу…
И не совсем ясно, чего она не сможет — уйти или остаться.
И тогда Чириков; ласково отстраняя ее, подходит к комоду, достает оттуда старую деревянную шкатулку.
— Что ты так-то уж сгорилась, Аленушка? Не вся твоя жизнь в стариках. Придет пора — полюбишь хорошего человека…
— Ты как сказку говоришь… — вздыхает Алена.
— А что ж сказки? Они из жизни идут. Полюбишь, начнешь семейно жить. Как в церкви-то прежде при венчании читали: «Отлепись от отца с матерью, прилепись к мужу своему…» Так и есть оно, уж я знаю. А у меня вот… приданого-то не собрал… а колечко только. Наше, семейное. Ты береги. А будет у тебя дочка, так — ей. Потом. Когда в пору войдет.
Аленка взяла тоненькое колечко с бирюзинкой.
— Хм… Дочка… У меня…
— А что? Будет, будет. Это ведь счастье какое — ребеночек в люльке. Да при муже-то хорошем…
Притихла Алена, думает о своем. А вдалеке, на другом конце деревни, начинается гулянье. Медленная девичья песня — без гармоники, на несколько голосов:
Ты ходи — не обманывай, Ты люби — не разгадывай. Друг ты мои, красили девица! Ты роди-ка мне сына Белого сыра. Ты роди-ка мне Белую лебедушку.Алена встрепенулась: молодая ведь. И Чириков кивнул ей ласково:
— Иди, доченька, иди погуляй. Да косыночку-то надень. Больно уж она тебе личит.
— Все! — говорит Юрий. — Не соображаю больше. — Смотрит на часы. — Ого!
Они выходят из монтажной. И Виталий тоже чувствует — устал. То есть он-то сам давно устал и практически перестал быть полезным: сообразить, к примеру, какой кусок лучше, уже не мог.
— Эх, боюсь, налепил не то, — говорит Буров, сбегая по лестнице. — Много там быта прет. И сантимента. Не то я хотел, не то!
— По-моему, в меру, — отвечает Виталий. Ему нравится то, что выходит, что постепенно начинает проступать. — Есть там, Юрка, не абсолютная буквальность, понимаешь?
— Не! Не понимаю.
— Ну как же так? Бывает в искусстве, в любом — живописи, литературе, кино — все похоже, похоже — не придерешься…
— Правдоподобием это называется, мой друг теоретик. — И смеется. — У меня был приятель, он почти ни одной буквы не выговаривал! Он бы сказал «теаэтик», что с той же охотой могло бы означать «человечек». Ну, так что, теаэтик?
— Ну тебя, сбил. Так вот я про что. Чего смеешься?
— Сметлив. А тебя, между прочим, сроду не собьешь.
— Ну и не пробуй. Так вот. Бывает так, все похоже. Стол — это стол, изделие из древесины. Снег — снег, — замерзшая вода. Человек — одушевленное скопище клеток, всяких там генов, хромосом, РНК, ДНК…
— Чего-чего?
— Неважно. Кислоты такие — рибонуклеиновая в дезоксирибонуклеиновая; — это я убиваю тебя эрудицией. Чтобы сквитаться за твой чертов дар. Комплексую.
— Какой дар?
— Потом. Я о фильме. Видишь ли, Юрка, я ведь тут сбоку припека — полуавтор, статист — и потому могу судить трезво. На сцене — ты. Но мне кажется — есть в том, как ты снимал и как монтируешь теперь, есть нечто, что держит фильм выше буквальности. Есть еще что-то поверх быта, плоти…
— Должно быть. Должно, — уже серьезно кивает Юрий. — А что быт — так ведь в чем ему, духу-то, удержаться, как не в плоти.
Они выходят на улицу. Воздух уже темен, огни из окон и от фонарей едва разрежают тьму. Идут молча, и Виталий каждым нервом, каждой клеточкой кожи чувствует Юркину взвинченность. Но он не знает, что это уже другие заботы, потому что назавтра опять все заваливается.
…Найти голос
(Лина Строева не может).
Попросить 4-й тон-зал для репличного озвучания.
Диспетчерская!
— Ты меня слышишь, Юрка!
— А?
— Я говорю — ты убедителен. Понимаешь?
— Ты про что, Талик?
— Что все вращается вокруг тебя. Всё и все.
— Так я — режиссер. Вокруг костюмера им, что ли, вращаться?
— Не о том! Ты же знаешь, о чем я. Если бы ты остался со своими картинами, то я, и Она, и Володя Заев, и сто людей еще бегали бы к тебе смотреть их, спорили бы о выставках, о художниках, о колорите, рисунке, мазке, фактуре — черт знает о чем еще!