Deng Ming-Dao
Шрифт:
Глава тринадцатая Самостоятельное решение
Успехи Сайхуыа в занятиях подвели его вплотную к моменту переоценки самого себя. Он подошел к тому периоду в жизни, когда обыкновенный новообращенный должен был бы автоматически принять обет отшельничества. Но Сайхун не был обыкновенным новообращенным; к нему относились особо, даже позволяли периодически уходить в светский мир. Гуань Цзюинь ожидал, что впоследствии Сайхун вернется к обыкновенной жизни, и основной заботой Великого Мастера было воспитание этого безусловно трудного юноши в традициях его родового клана. Теперь же обучение подошло к своей кульминации. От молодого даоса требовалось принять решение: вернуться к жизни в обществе или полиостью предаться изучению даосского аскетизма.
В Китае того времени шестнадцатилетний подросток уже считался взрослым, так что бремя решения целиком легло
Великий Мастер отправил Сайхуна вниз, к семье, чтобы он там мог добровольно решить свою судьбу. Спускаясь с горы, Сайхун вдруг поймал себя на мысли, что даосы Хуашань остались для него такими же таинственными и непостижимыми, как тогда, много лет назад, когда он впервые познакомился с ними. Даосы были аскетами, а аскету ничего не было нужно от светского общества. Для него жизнь ничем не отличалась от смерти. Такая поразительная независимость от всего, что составляло предмет боязни или вожделения для обыкновенных людей, одновременно манила и пугала. Воспитание Сайхуна шло параллельными путями: ему удалось познать и путь аскета, и путь, которым шла его семья и общество вообще. Если раньше Сайхун не задумывался о последствиях такой двойственности, то теперь ему приходилось крепко подумать о собственном будущем.
Сайхун брел по проселочной дороге провинции Шаньси. Со стороны его фигура казалась необычной, наполненной физической силой и внутренней уверенностью в основательности собственных знаний. Вид крепкого, здорового юноши, шагающего по разрушенным нищетой и войнами полям, действительно изумлял – стоит ли удивляться, что редкие встречные прохожие таращили на него глаза!
В тридцатые годы нашего столетия эта провинция пережила значительные потрясения. Ей так и не удалось оправиться от ожесточенных сражений, происходивших в северной части Шаньси между отрядами коммунистов и армией гоминьдановского режима. Сельскохозяйственные угодья постигла разруха, а население отчаянно голодало. Во время своих предыдущих путешествий Сайхун уже видел страшное лицо голодного военного времени; тогда он чувствовал себя таким же беспомощным, как и большинство остального населения. Чувствуя острую необходимость как можно скорее принять решение, Сайхун внимательно смотрел на жизнь вокруг, стремясь узнать все последние новости. Он постоянно спрашивал себя, действительно ли ему хочется остаться частью этого мира.
Но пока что он просто шел по землям Шаньси – колыбели китайской цивилизации. Вековая история страны брала свое начало у Великого Шелкового Пути, оканчивавшегося у Сяня, подобно тому как на конце длинной ветки распускается цветок. Эти места знавали взлеты культуры, политики, разрушительные войны – а еще природные бедствия, которые происходили с регулярностью наводнений на Желтой Реке.
Увиденное им в последующие дни представляло собой хаотичные впечатления от существования без будущего, от попыток переписать историю страны заново, Сайхун впитывал в себя новое совершенно осознанно, так что ему были отчетливо видны все безумные парадоксы современного китайского общества, с шатанием в крайности от мудрости до невежества, от богатства к нищете, от власти к беспомощности. Весь водоворот мирской жизни вихрем кружился в мозгу Сайхуна.
Юноша неоднократно пытался представить себе, как сложится его жизнь, если он решит вернуться к светской жизни; поэтому он пытался сравнивать себя со сверстниками. Правда, среди крестьян одногодков набиралось немного: голод и воинская повинность частым гребнем прошлись по народу. Кроме того, многие молодые люди присоединились к мятежным отрядам военных правителей, которые занимались грабежом, разбоем, азартными играми и работорговлей.
Крестьянская жизнь неизменно вызывала чувство отчаяния и безнадежности. Попытки земледельцев получить хотя бы малую толику урожая от своего истощенного, почти бесплодного клочка земли, приводили к еще большей нищете, хотя крестьяне все еще гордились своим правом собственности на крохотный надел. Глинобитные хижины разваливались; многие дома были разрушены солдатами во время боевых действий: двери и оконные рамы оказались отличным топливом для бивачных костров, а еще на них можно было устроить нечто вроде походной кровати. Слепые отверстия в стенах впускали внутрь домов непогоду, которая уже изнутри довершила начатое солдатами. Постепенно семьи перебирались все дальше вглубь дома, но и там не находили спасения. Змеи, ядовитые ящерицы и насекомые беспрепятственно набивались крестьянам в соседи. Дети, оставленные без присмотра, часто становились жертвами одичавших от голода крыс. Пытаясь спасти от воров свиней и прочую домашнюю живность, бережливые крестьяне содержали их вместе с собой в полуразрушенных домах; отсюда возникала жуткая антисанитария. Повсюду свирепствовали болезни. При виде всего этого невольно возникало удивление, что так много крестьянских семей все еще живут на этом свете только затем, чтобы и завтра столкнуться со скорбными, дикими условиями существования.
Население провинции уже не надеялось на лучшие времена. Пользуясь этим, коммунистические и националистические агенты наперебой пытались завербовать крестьян в свои ряды. Коммунисты взывали к антияпонским настроениям среди китайцев, попутно разглагольствуя о новой счастливой жизни после аграрной реформы; националисты использовали недоверие к коммунистам, одновременно превознося на все лады существующих правителей Китая. Падкими на эту белиберду оказывались только молодые: старики, слышавшие за свои годы бесчисленное множество обещаний, пропускали пропаганду мимо ушей.
В некотором смысле коммунисты казались предпочтительнее сторонников национальной идеи. Несмотря на то что коммунисты без устали рекламировали свои идеалистические программы, они, по крайней мере, не расстреливали целые деревни, как это случалось проделывать националистам. Но в конце концов на место агентов и зазывал в народ все равно шли солдаты, так что, по мнению Сайхуна, разницы не было никакой. Кому бы ни служили солдаты – коммунистам, националистам, или воинствующим правителям, они везде сеяли смерть и страдания. Воинские части конфисковывали дома, съестные припасы и домашнюю утварь, уничтожали посевы, устраивали из храмов казармы, монастыри превращали в конюшни, а еще насиловали, мародерствовали, пытали и убивали как своих врагов, так и любого, кто имел несчастье с ними встретиться. Издевательства над людьми и постоянные казни превратились в излюбленное развлечение оголтелых вояк, так что постоянный ужас от царившей повсюду смерти стал привычным ощущением для тех, кому посчастливилось остаться в живых.
Многие старались как-то привыкнуть к «новой жизни», как это делают живые существа, привыкающие к изменению условий обитания. Но приспособленцы-оппортунисты настолько теряли при этом свое человеческое обличье, что Сайхун не мог сдержать своего отвращения при виде этих бесхребетных мерзавцев. Находились такие, кто продавал собственных детей в рабство; другие под видом свинины торговали человеческим мясом и даже сердцами убитых. В стране процветало безобразие и грубость в самых немыслимых формах. Торговцы норовили обмануть, чиновники открыто брали взятки, солдаты не подчинялись требованиям устава, белые миссионеры требовали воздаяний, работорговцы из Европы приезжали за живым товаром, – разлагающееся общество искало и отыскивало все новые жертвы. Даже те, кого издавна считали «вершиной» добродетели и справедливости, не стесняясь прибегали к эксплуатации ближнего.
Сайхун своими глазами наблюдал, как аристократы и ученые, всегда считавшиеся до этого примерами праведности, теперь превратились в самые низкие и презренные создания. Не чувствуя никакого сострадания к жизни простого народа, они величаво проезжали мимо в своих изысканных шелковых одеждах, прикрываясь от простолюдинов роскошными веерами. Идя по улице, они подозрительно поглядывали на попрошаек и простых тружеников, так что казалось даже, что чужие страдания им вполне приятны. Как они близоруки! – думал Сайхун, – им нравится кошмар, царящий вокруг, только потому, что на этом фоне их достаток и положение еще больше выделяются. Они живут на страданиях других! Насколько они эгоистичны и злы! Да им на все наплевать, лишь бы сохранялась возможность буквально ездить на крестьянских спинах!
По дороге домой Сайхун без конца с огорчением наблюдал, как опустившееся до первобытного состояния общество пожирает само себя. Ему казалось, что он – участник какого-то безумного карнавала. Это был танец со смертью, который никогда не кончался. Это был жуткий хоровод бездомных псов и воронов, хлопотливо пожиравших брошенные там и сям непогребенные тела. Это была вереница девушек, которых продали в публичные дома или насильно выдали замуж за богатого старика. Это была бесконечная карикатура на человеческую жизнь, на которой проступали все язвы и грязь, которая только могла существовать в стране. В первые же дни Сайхун раздал обездоленным все наличные деньги; но что значила эта лепта по сравнению с неисчислимыми толпами бездомных, голодных, погибающих людей?! Ему пришлось довольствоваться ролью беспомощного наблюдателя, который присоединился к адской процессии, пока юноша наконец не увидел стены родного дома.