Шрифт:
Моим терпеливым музам – Надежде, Людмиле, Наталье – посвящаю
Книга, которую вы держите в руках, вполне могла быть основана на реальных
событиях, если б таковые предшествовали созданию данного сюжета и коллизий, его питающих. Хотя я и не могу гарантировать, что где-нибудь описываемые события вовсе не происходили – ни до, ни после, ни в самый момент создания сего текста. Всё могло быть. И всё может быть. А иначе зачем было затевать писанину? И тем не менее вынужден предупредить: история вымышлена от начала и до конца, а все совпадения и созвучия – в событиях, лицах, именах и названиях – являются именно что совпадением. Совершенно, ну то есть абсолютно случайным.
В.Л.Семисалов.
Вступление третье – Мечтательное
…И неужели ж путь парусника
никогда не пересечётся с маршрутом
гондолы-таксомотора?
А так бы хотелось услышать скрежет сминаемого
гондольего корпуса и плюнуть в постылые гляделки
цикающего гондольеро…
«Парус! Порвали парус!
Каюсь!
Каюсь!
Каюсь!»
Часть третья
Истинник
Что у других смутное предание, то здесь
современность, чистейшая действительность.
Здесь ещё возможен золотой век.
(И.А.Гончаров. «Фрегат «Паллада»)
И деревья, растущие здесь,
Растут из древних корней.
(Борис Гребенщиков. «Яблочные дни»,
альбом «Десять стрел»)
Рубль 36
Век XXI, десятые
Рокировка
36 руб. 10 коп. Смокинг и сигара в зубах
Пункт назначения или следующая глава?
(Артуро-Перес-Реверте. «Клуб Дюма,
или Тень Ришелье»)
Самолёт, эта чёртова гудящая сигара, набитая вместо табака людьми, пробудил во мне основательно забытое ощущение возврата в детство. А почему сигара? – спросил я себя. Ах, да… На посадочном контроле так усердно трясли багаж пассажиров, что нанесли мне страшный урон, распотрошив одну из дорогущих кубинских сигар, что лежали себе и никого не трогали в фирменном деревянном ящичке. Собирались потрошить и другие, да я чудом уговорил пропустить коробку ещё раз через просвечивающий аппарат. Аппарат засвидетельствовал: дело табак, взрывчатки, увы, нет.
И сигары пустили в сигару самолёта. И даже – о, чудо! – уже второе по счёту – передо мной нашли возможным извиниться, объяснив инцидент тем, что заболела их штатная собака-нюхач, специалист по выявлению взрывчатки. Дурацкое объяснение, точнее – для дураков, уж я-то ещё по рассказам про знаменитого советского пограничника Карацупу с его верным Мухтаром… нет, Мухтар – это который «ко мне», фильм такой, а у Карацупы, кажется, пёс Индус был… да… так вот я знаю, что собаки от табака вообще нюх теряют. На время. Впрочем, я бы и без извинений авиапроверяльщиков простил и понял – ведь это мне лететь на самолёте, а не аэропортовским стражам. В случае чего их бы строгачом наказали, ну, в крайнем случае – уволили с работы, а вот нас бы, самолётных узников, уволили из жизни. Так что – ерунда какая, сигара. Пусть даже и кубинская. Вручу Володьке Вернигоре девять вместо десятка – эка беда. Здоровее будет.
Кстати о здоровье говоря, я совсем не был уверен, что он по-прежнему курит. И всё так же, как четверть века назад, пижонит с этой, на мой взгляд, стопроцентной отравой. Ну да как получится, так получится. Если и бросил, так хоть щедрость намерения оценит. В крайнем случае – передарит кому-нибудь.
Вот так и сидел я в авиакресле, довольный собой, пока не сообразил: какие сигары, дуролом ты дремучий! Ты забыл, куда летишь?! Ты же на пасеку летишь! А пчёлы курево-то – на дух не переносят! Конечно же он бросил! Уж тыщу лет назад, когда в лес свой ушёл – тогда и бросил! Сразу. А зная характер Вернигоры – можно не сомневаться, что сделал он это раз – и навсегда.
Да-а… С промашки начал путешествие. Всё-таки сказывалась погружённость в повесть. Не вынырнул пока из сюжета. Пока не сел в самолёт. И вот – кажется, вынырнул. Потому что – вдруг вспомнил, как садился в тот первый свой аэроплан, который и унёс меня из детства. Как яростно свистящий Соловей-разбойник, на поверку оказавшийся одноглавым Змеем Горынычем…
Самолёт слегка запотряхивало – вошли в зону турбулентности. Словно выстроились рядами каучуковые лежачие полицейские. Тра-та-та… Мы везём с собой кота… Как-то меня встретит родная земля – блудного сукиного сына. Явился, Гойда, не запылился. Не прошло и четверти века… Нет, прошло. Прошмыгнуло-пробежало-пролетело-просвистело. Часы тянутся, дни идут, недели бегут, месяцы пролетают, года… Года вообще непонятно куда деваются. Почему так – чем больше отрезок времени, тем больше у него скорость? Какой-то в этом подвох, потому как нелогично.
Последняя из прочитанных мной – буквально перед отъездом – глав неизданного моего романа называлась «Домой!» И завершалась она тоже самолётом – Табунов улетал прочь из города детства, в котором его, табуновского, дома, как говорят в Одессе, уже «не стояло». Не присутствовало в природе и самой улицы, на которой он стоял, – столь в те его детские времена пустынной, что они с соседскими мальчишами преспокойно гоняли на её асфальтовом поле в футбол и хоккей. Не ощущал он присутствия в своём теперешнем бытии и друзей детства – все как-то вдруг повзрослели, и разлетелись, как бильярдные шары, по своим углам и лузам.
И когда я перечитал написанное мной четверть века тому, тут-то и понял: хочу туда. Не в книгу – в ту жизнь, с которой писалась книга. К тем, с кого писались эти образы. Но не в прошлое, откуда я, подобно (но не равноценно!) Табунову уехал, а – в настоящее. И не в город своего детства – почему-то мне до сих пор хватало того, что я увидел глазами Табунова – мысленно я летел конкретно к Володьке Вернигоре, которого сделал прототипом своего Вальки – лесного отшельника. К тому Володьке, который и вправду ушёл в лес комсомольцем-добровольцем, с поста, который широко открывал ему совсем другие социальные перспективы.