ДеньГа. Человек в море людей. Часть 3. Истинник
Шрифт:
– А эт-то что ещё такое…
– Как что? – добродушно усмехнулся (мне показалось – даже как-то привычно, чуть ли не покровительственно усмехнулся) водитель. – Так это ж и есть наше раменье. Называется «Раменье Вернигора».
– Раменье? Какое слово красивое… Никогда не слышал.
Так я впервые узнал о существовании личного топонима моего друга детства. Водитель принялся рассказывать мне быль про то, как одна безымянная пасека стала вначале починком, потом деревушкой, а лет через пятнадцать – селом-раменьем. Да каким!
– Неужели всё это поле… сам Вернигора от леса раскорчевал? – не поверил я, всё-таки смутно припоминая, что починок – это когда приходит крестьянин-переселенец в лес, и то ли выжигая его, то ли раскорчёвывая, превращает в пашню. Тут же и избу ставит, постепенно приращивая хозяйство и обрастая сараями-амбарами-хлевами. И начинает жить здесь поживать, да добра тяжёлым трудом наживать. А если место оказывается счастливым да хлебородным, то вслед за перваком родичи с друзьяками постепенно подтягивались. Таким макаром, из починков, большинство деревень на Руси и образовывались, и в сёла вырастали, а из некоторых сёл – и города.
– Нет, к счастью, надрываться не пришлось – тут до Ладимир-Родионыча лесозаготовители поработали. После них колхоз чего-то пытался сеять, потом, в девяностые, когда перестройка разломайкой обернулась, забросили колхознички всё наглухо, а брошенное поле возьми да разнотравьем и зарасти. Да таким, что пчёлам – самое раздолье. Вернигора, когда место это увидал, сначала ульи на сезон привозил, а потом у оставшихся колхозников поле-то и выкупил. Разнотравье, конечно, оставил, а где медоносную траву бурьян да мелколесье начали забивать – почистил да гречиху посеял. Ну, а вскорости и насовсем сюда перебрался. Дом поставил – вначале деревянный, а потом и каменный. Почин, вобщем сделал. А мы уж к его починку прибились. Почитай, каждое лето у нас толока. Была и есть. Да не одна.
– Что у вас? Толо… – не понял я.
– Толока! – с гордостью и значением повторил водитель. – Общее дело значит. Это когда всем вернигорским населением собираемся и в один день кому-нибудь дом ставим. А потом за один стол садимся и гулеваним. Или не слыхали слово такое – толока?
– Так это что… – недоверчиво покрутил я головой. – Все эти дома…
– Да, – подтвердил Пётр. – Все, что видите. В глубине, правда, есть и те, что строители из райцентра приезжали строить. Но это из самых первых. Когда поселян ещё мало было. Недостаточно для полноценной толоки. А теперь у нас и свои умельцы имеются. То есть своя строительная бригада. Всё ж таки теперешние дома – не чета старым избам. Коммуникации всякие… Оборудование инновационное. Без специалистов не обойтись.
Я подивился присутствию в словаре шофёра таких выражений, как «коммуникации», «инновационное оборудование», но, как оказалось, то были сущие цветочки.
Тем временем крепостица быстро приближалась, однако, вопреки ожиданию, сокращение расстояния отнюдь не снимало очарование сказочности. Глаз ухватывал всё больше деталей декора, разнообразие оконных наличников, ажурность наверший дымовых труб, причудливость оград. Но вся открывавшаяся красота сего необычного населённого пункта не заслоняла во мне ощущения чего-то ещё более главного. А! Вот теперь – дошло. Ощущение крепости – не уходило! Дома располагались каким-то таким особенным образом, что создавали иллюзию… как это у военных? эшелонированного фронта. Или это не было иллюзией? На ум полезли, словно казаки-пластуны, слова откуда-то из глубокой истории: бастион, редут, форпост. Что за чертовщина?
Я без устали вертел головой то вправо, то влево, а когда вернулся взглядом на дорогу…. Увидел, что въезд в посёлок, или, как отрекомендовал водитель, в раменье пролегал как раз через конструкцию, в которой издали мне почудились крепостные ворота. Но нет, ворот я не увидел – увидел только арку. Две круглые коричнево-жёлто-кирпичные башни метров по десять высотой с узкими, точно бойницы, окнами, соединялись меж собой бетонным зубчатым пролётом. Точно кусок крепостной стены, соединявший… ну да, будто две маячных башни соединявший. На пролёте большими красными буквами значилось: Раменье Вернигора. Ну ни-че-го себе!
36 руб. 50 коп. Каминный зал – сердце замка, душа посёлка
…Прошли через тёмный директорский кабинет.
В нём было широкое цельного стекла окно
во всю стену, возвышавшееся над оврагом.
Из окна… открывался вид на далёкое заовражье.
(Борис Пастернак. «Доктор Живаго»)
… И вот я стоял в большом, метров пятьдесят, не меньше, зале, и с восторгом осваивался в его неожиданном пространстве. Прямо передо мной высились и ширились три большущих окна – от пола и почти до потолка. В архитектуре, кажется, их называют французскими. Но пейзаж они демонстрировали фантастически русский – триптихом глядела мне прямо в глаза заснеженная огромная даль, уходящая вниз зимним лесом, и вверх – бело-голубым небом. Дом оказался поставленным почти что на самом краю глубокого обширного оврага, дом Вернигоры будто парил над заснеженным простором, уходящим далеко-далеко, широко-широко…
Позднее, когда я возьмусь за эту книгу, и в один из нелучших своих часов примутся одолевать меня сомнения, что это кому-то надо, – в такой вот миг слабости Боги, видимо, сжалились надо мной и направили мою руку к полке с книгами, и вытащил я – как мне казалось, случайно – из плотно стоящего ряда роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Открыв наугад страницу, я с изумлением прочитал то, что тут же и выведу в качестве эпиграфа к этой главке. Не поленитесь, поднимите свой взгляд чуть выше по странице!
А вытащу «Живаго» я, между прочим, уже после написанных начальных строк о вернигорском заовражье! Ну и скажите мне: коли это был не Знак, то что же тогда вообще можно называть Знаками?
…Я не сразу оторвался от ошеломляюще земной и одновременно космической картины вернигорского заовражья с его ранне-зимней чёрно-белой графикой. А когда оторвался, справа от себя увидел монументальный, сложенный из грубо отёсанного камня, камин. Не знаю, как быка, но барана в нём при желании вполне можно зажарить. На вертеле. Перед камином стоял большой угловой диван – не диван, целый диванище. Слева от камина, в нише стены – висел гобелен с красавцем-петухом посредине, а вокруг петуха – стилизованные цветы, трава-мурава. Приглядевшись, я понял, что гобелен исполнял роль занавеса для большого плоского экрана телевизора.