ДеньГа. Человек в море людей. Часть 3. Истинник
Шрифт:
– Вишь ты… – бубнил он, в очередной раз выкарабкиваясь из-за стола с поднятой рюмкой. Водки в ней было «с горой», Табунов-старший сосредоточенно смотрел на рюмку, терпеливо отпихивая задом стул. Водка опасно колыхнулась – Табунов-старший обмер и осторожненько пошёл на попятную – сел, сглотнул слюну и – снова:
– Вишь ты… Ну да ладно, сидя скажу.
– Да мог бы и не говорить уж, – добродушно хмыкнула мать, – уж котору по счёту приговорил…
Отец расправил плечи.
– А по законному поводу! Имею право, нет?
– Имеешь, имеешь, – отмахнулась мать.
– Ну вот… А то ишь, Витю-ха! Ты в начальниках-то смотри, не гордись перед людьми чересчур. Сколько, говоришь, душ в подчинении у тебя будет?
– Шестнадцать, бать, – в который уже раз сообщил Табунов-младший.
– Ну вот… Шестнадцать душ! Это тебе… Но и… но и на шею влезать не давай – сядут! и эти… и ножки свесят. Это я тебе авторитетно заявляю! Понял? Как вечный подчинённый говорю. Понял?
– Понял, бать. Я давно всё понял.
– Видали? Он по-о-нял… давно-о-о… Да где давно-то? Ты живешь-то… с гулькин этот… ты ж всего ничего, на свете-то, а…
– Бать, ну ты как этот! – всплеснула руками Татьяна. – Чего, как заезженная пластинка – учишь, учишь. Да наш Витя и своим умом не пропадёт! В тридцать лет – и начальник самого крупного бюро в отделе. Да и вообще… То ли ещё будет, да, Витюш?
Сестра подмигнула – длинно так, со значением, смысл которого известен был только им двоим. Мол, эка невидаль – начальник бюро, есть вещи и покрупнее. «Ведь верно, братик, верно?» – спрашивали ярко прорисованные глаза сестры, спрашивали настойчиво, и лёгкая наволочь тревоги затемняла этот взгляд, делала его настороженным – о, Виктор видел, очень даже видел и очень даже понимал взгляд сестры.
– Точно! – затряс фирменной причёской зять, гурман, заядлый шахматист и талантливый гуляка. Татьяна чувствовала, почти знала, что изменяет, гулеванит, дьявол такой, но вот чтобы на горячем поймать – это ни разу. Это вот – извините.
Виктор уже знал: буквально неделю назад состоялся грандиозный скандал с вынесением сора из избы – весь двор слышал, как припирала Татьяна муженька к стене. Припирала, припирала да так и не припёрла, опять ускользнул ловчага. Но в опалу попал, где и пребывал по сей день оставленным под сильным подозрением.
– Сиди уж, – не преминула напомнить ему о его нынешнем статус-кво Татьяна. – Чьё бы мычало…
Зять и глазом не моргнул. Прищурился только лукаво:
– Ну нет, дело здесь не в мочале. Мочало что – нам бы лишь тесёмки бы да не порвались. Да, жана?
– Да сиди ты, ботало! – оттолкнула его руку Татьяна. – Нет чтобы тоже подсуетиться, когда вакансия старшего открылась.
– Ла-а-пушкаа, – пропел зять. – Кесарю кесарево, а слесарю – водопровод.
– Ну да… да-да. Уж конечно, легче в шахматы твои проклятые резаться да под каждую юбку…
– Тань, ну ты тоже… – захлопотала мать. – О чём болтаешь-то? Что ты…
– Ти-ха! – брякнул ладонью об стол отец. – Раскудахтались, таку вашу. Мужики! На абордаж! – и решительным жестом понёс рюмку ко рту.
Зять подмигнул Виктору и изящно опрокинул водку в рот. Лёгкий человеку достался характер, позавидовал в который раз Табунов-младший, вот ведь, казалось бы, сама судьба их в родню свела, рядышком поставила, чтоб, значит, сравнивали. Виктор ещё в школе учился, когда Татьяна замуж выскочила за этого красавца, без пяти минут инженера тогда. И что же? За это время Виктор закончил техникум, отслужил армию. Затем – понеслось: днём работа, вечером – учеба, завод – институт – дом – завод – институт – дом – завод – институт – дом… Пять лет! Рабочий, техник, инженер, ведущий проекта, теперь вот – начальник бюро. А зять? Был без пяти минут инженер, стал – инженер. Старший. И – никаких комплексов. Кадрит напропалую смазливых итээрочек, по субботам – парная баня, по воскресеньям – шахматы в парке, выпить не дурак, закусить не простак, благо жена по торговой части. Одевается – я те дам, стрижётся у какого-то там частника, одеколон у него – французский, бритва – английская. И знает, что анчоус – та же хамса, а кофе растворимый – удел ленивых и снобов от дефицита.Попивает себе кофе по-турецки и плюёт на всякие там карьеры…
Водка пошла «не в то горло», Виктор жестоко закашлялся, мотая, точно лошадь, головой.
Света, Светланка… Ну-ну, постучи, постучи, любимая, по спине, выколоти из твоего дурачка дурь – ишь, удумал чего, зятю позавидовал, альфонсу дешёвому. Живёт за Татьяниной спиной, как за стеной, и в ус не дует. Ну, ещё бы – мало того, что супруга в магазине своем х-а-рошие колёса крутит, так вдобавок не боится лезть и в чего похлеще.
– Ну, прошло? – заглянула ему в лицо Светлана.
– Угу, – отдышавшись, ответил он и обнял жену.
Светлана затихла – горячее упругое тело прижалось к его боку, обдав таким знакомым, таким любимым запахом. Виктор вздохнул, придвинул легонько к себе её голову, поцеловал в висок – под губами тонко забилась голубая жилка, забилась, заволновалась, задразнилась. От прикосновения к любимой в Табунове словно зазвенело что-то, побежало-загуляло по телу лёгкой дрожью; сладко стало и невмоготу.
– Светлячок ты мой, – шепнул он в разгоревшееся ушко и потянулся губами поймать его за мочку, но Светлана мягко отстранилась, шепнула как будто виновато:
– Ви-тя…
Табунов длинно вздохнул, погладил её руку и нехотя оборотился к столу.
Родичи меж тем пытались завести песню. Заводилось, однако, всё как-то не ладно. Начинала мать – пронзительно и напористо выводила одну-две строки, напряжённым взглядом точно бы считывая их с какой-то неведомой дали, следом включался отец – деревенея шеей, багровея лицом, орал дурным голосом, местами перебивая, а местами и вовсе заглушая мать. Татьяна добросовестно пыталась подтянуть, но, не зная слов, то и дело сбивалась, хватала ярким ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба. Зять, видя и слыша такое дело, изящно ретировался на улицу курить свое «Мальборо».
Табунов, приклонив голову к плечу жены, слушал домашний концерт с каким-то смешанным чувством. Жалость, и раздражение, и любовь, и досада цеплялись друг за дружку, словно зубчатые колёса, раскручивая и раскручивая нечто большее, некий асфальтовый каток, что и без того катил тяжким катом по его душе не один уже месяц. Душа проседала, утрамбовывалась, в ней что-то дробилось и смазывалось в гладкую твердь, что-то в ней обламывалось – и тогда становилось больно. Боль растекалась по краям, искала выход…