ДеньГа. Человек в море людей. Часть 3. Истинник
Шрифт:
Сестра всё поглядывала. Всполошилась, усмехнулся про себя Табунов. Ещё порог сегодня переступить не успела, а уж так засмотрелась, так засмотрелась на братика. И только минута улучилась – сразу и шепнула: «Уж не передумал ли, братик? Теперь ведь есть чем рисковать – начальник как-никак. А? Может, отступился?» «Как бы не так», – ответил он. «А, может, и впрямь?…» – подумал он.
37 руб. 30 коп. Третий вариант предпочтительнее
Мысль отступиться от задуманного являлась не впервые. Точнее, однажды явившись, она уже никогда не покидала его, она зудела в нём, точно комариха в ночной комнате, и жалила, а он скармливал ей один довод за другим, скармливал терпеливо, даже не пытаясь отделаться проще – взять да и пришибить. Комариха зудела и жалила, было это мучительно, однако – необходимо. Так, по крайней мере, казалось Табунову. Эта зудящая и жалящая тварь в его системе безопасности играла великую роль – она помогала «отлавливать» микроны, те самые, плюс-минус.
Вот и теперь… а впрочем, нет, теперь положение несколько изменилось, тут сестра угодила в точку – назначение здорово встряхнуло те весы, на коих мерил Табунов свои про и контра – встряхнуло так, что весы качелями заходили, да с такой амплитудой, что счётчик системы безопасности явно зашкалил – стрелка его пропарывала уже другую систему. Систему целесообразности.
Иными словами – стоила ли шкура выделки? И вот тут-то и начиналось самое сложное и самое неприятное. Ибо Табунов уже понял – в этой цене деньги и карьера не главное. Главным всё же оказалось другое – то, что неимоверно тяжко поддавалось классификации.
Табунов не раз спрашивал себя: неужели мораль? Неужели эта дряхлая старуха-ханжа высасывает из него воздух?
Кстати, о старухе. Впервые возникла она в разговоре с Олегом Одинцовым –та самая старуха-процентщица, о которую споткнулся Раскольников. Табунов сказал тогда:
– А! Достоевский всё усложнил, навертел бог знает чего. В жизни всё проще.
– Может быть, – ответил Олег. – но в том-то и дело, что Достоевского «проще» не интересовало. И потом, я думаю, он показал убийство не столько даже старухи, сколько нравственного закона в себе.
– Что ж, – сказал, подумав, Табунов, – если этот твой нравственный закон так похож на старуху-процентщицу, то он вполне заслуживает топора. Сидит, понимаешь, в тебе эта вошь, ты ей закладываешь всё, что есть у тебя, ты даже не замечаешь, как прозакладывался весь, с потрохами, а она тебе взамен – медяки на прожитие. И вот сидит и скрипит она в тебе: этого – нельзя, того – нельзя. И всё время отмеривает, дозирует тебе жизнь соответственно выплаченным медякам. И вот это, по-твоему, нормальная жизнь?
– А разве есть альтернатива? – пожал плечами Олег.
– Конечно! – воскликнул Табунов.
– Какая же?
– Топор…
– Топор? – переспросил Олег, с любопытством и даже некоторым изумлением глядя на него. – Ну какая ж это альтернатива. Это – смерть.
– Ну да, – согласился Табунов. – Каюк старухе. Кирдык нравственному закону.
– И тебе, – добавил Олег.
Табунов уставился на него.
– Ну ты ж сам сказал, – продолжил Олег, – что старуха эта, нравственный
закон этот – в тебе. И присутствует он не инородным телом, он – часть тебя,
это то, что делает тебя человеком. Вырубив эту частицу, ты перестаёшь быть
человеком. Разве это не смерть?
Табунов помнил то ощущение проигрыша, что испытал он в ту минуту. И тем не менее попытался отыграться, принялся что-то говорить об абстракции морали, о том, что её выдумали сами же люди, то самое меньшинство, которое во все времена дурачило большинство, водя его за нос вдоль тех заборов, коими само же разгородило жизнь. Разгородить-то разгородило, да не забыло калиточки предусмотреть, и таблички на них приколотить: «Посторонним вход строго воспрещён». А сами то и дело – шасть! шасть! В эти калиточки для избранных. Норма моральная, видите ли. Долг,Ответственность, Совесть. И всё с большой буквы. С амвона одно, в жизни –другое.
Олег не перебивал, слушал как-то особенно внимательно, то и дело кивал по всегдашней своей привычке. А когда Табунов выдохся, сказал:
– Нравственность… Понимаешь, я так себе представляю: есть закон нравственности вне нас, и есть – внутри. И они как два сообщающихся сосуда. Ослабевает вне – ослабевает и внутри. Это – правило. Но! Отчего же тогда даже в самые страшные периоды нравственного безвременья находились люди, не поддававшиеся одичанию?
– Ну, это нормально. У каждого правила есть исключения, – пожал плечами Табунов.
– Вот! – вскричал Олег. – Именно! Но только эти одиночки – они исключение из правила общества людей разумных, они исключение только потому, что в силу каких-то обстоятельств поторопились родиться, ибо они родом – из общества людей нравственных! Понимаешь? Цепочка: человек первобытный – человек разумный – человек нравственный. И вот… Помнишь, у Гроссмана, кажется, сказано, как тяжело быть сыном не своего времени? Ну вот! Они же…
Олег неожиданно осёкся, уставившись на Табунова каким-то странным взглядом. Затем коротко засмеялся и сказал счастливо:
– Ах-х, чёрт… Фу, как просто. А я маялся… Нет, Вить, рождение нравственных людей в эпоху разумных – не торопливость природы, это всё знаки того, что в генофонде человечества есть всё, чтобы стать ему нравственным. Это – окошки в будущее, люди смотрят в них и видят, что возможна жизнь другая, более чистая, лучшая. А эти, с общепринятой точки зрения несчастные – бессеребренники и альтруисты – они ходоки из этой лучшей жизни. Они приходят в силу каких-то законов. Приходят, чтобы погибнуть. Как метеориты, понимаешь? Они входят в плотные слои современной наждачно-материальной атмосферы и сгорают. Но, в отличие от метеоритов, свет от них остаётся навечно – свет Иисуса, к примеру. Нет, не бога Иисуса Христа, в бога я не верю, а человека Иисуса Христа, которого сначала распяли, а затем обожествили, и поклоняются вот уже два тысячелетия…
– Во-во, – буркнул Табунов, – сначала – распяли, потом – обожествили. А совесть свою ублажили тем, что Христос якобы воскрес и простил их.
– Да, – задумчиво кивнул Олег. – Таков хомо сапиенс. Как говорится, и рад бы в рай, да грехи не пускают… Но! но поклоняется-то он всё же Христу, а не Каифе и не Понтию Пилату.
– Ну да, – усмехнулся Табунова, – мавр сделал своё дело, мавр ушёл, мавру можно теперь и поклониться … Нет, Олежка, я ни поклоняться не хочу, ни чтобы мне поклонялись. Мне такой выбор вообще не нравится. Я поищу лучше третий вариант.