Дэниел Мартин
Шрифт:
Голос его звучит необычно — Дэн явно задет за живое. Молчание. Потом она, как бы удовлетворясь тем, что испытанное оружие по-прежнему способно ранить, отступает и говорит, будто ничего не случилось:
— Извини. Это не шантаж. Мы просто очень просим.
— Да это всё прошло и быльём поросло.
— Не для Энтони. — И добавляет: — Но решать — тебе.
Он колеблется, делает какие-то расчёты, смотрит в сторону делового центра Лос-Анджелеса, сияющего огнями в шести-семи милях отсюда; он испытывает непонятный страх, словно отражение в зеркале
— Джейн ещё здесь? Могу я поговорить с ней?
— Минутку… да, хорошо. Передаю трубку.
— Дэн, извини, пожалуйста. Мы обе немного не в форме. Перенапряжение…
— Ладно, Джейн. Я понимаю. Послушай. Попробуй перенестись мыслями на тыщу лет назад. Помнишь тот день, когда ты бросила в реку полную бутылку шампанского? И когда я спросил, зачем ты это сделала, ты ответила, не помню точных слов, но что-то вроде «Мне подумалось, что так будет правильно». Помнишь?
— Кажется.
— Тогда забудь о годах молчания, разделивших нас. Забудь гнев. Предательство. Ответь мне так же, как тогда, вдохновенно. И прямо. Ты думаешь, мне надо приехать? Ты хочешь, чтобы я приехал?
— Я не вправе ответить тебе, Дэн.
— Если бы я не задал этого вопроса. А я его задал. — Он добавляет: — Я сейчас закончил один фильм. Готовлюсь начать другой. Всё равно собирался домой съездить.
Он ждёт ответа и уже видит, как это бывает с ним в начале работы над новым сценарием, открывающиеся перед ним варианты, различные ходы, новые возможности, которые он так или иначе сумеет использовать.
— Энтони будет тебе бесконечно благодарен. Если только это не слишком по-дурацки звучит.
— А ты?
Молчание. Наконец она произносит:
— Пожалуйста. Если только можешь.
— Времени осталось мало?
— Совсем нет.
И решение принято, прежде чем он успевает сам это осознать; он чувствует себя как сёрфер (образ чисто зрительный, не из собственного опыта), вдруг вознесённый на гребень волны и соскальзывающий вперёд. Это как бы и момент волевого решения, будто он, как сёрфер, ждал этого момента, но — одновременно — и отказа от собственной воли, когда человек предаётся на волю волн.
— Ну хорошо. Этот разговор уже обошёлся вам в целое состояние, так что слушай. Скажи Энтони — я выезжаю. Передай ему моё всяческое сочувствие. И дай трубку Нэлл на минутку, ладно?
— Мне иногда думается, лучше бы я сама бросилась тогда в реку.
— Потребую от тебя объяснений, когда мы увидимся.
Она опять молчит — в последний раз. Потом произносит:
— Просто не знаю, что сказать, Дэн. Прости, пожалуйста.
У трубки снова Нэлл.
— Попробую вылететь завтра утром. Предупреди Каро, что я возвращаюсь,
— Позвоню ей сегодня вечером.
— Спасибо.
Он опускает трубку — назло, прежде, чем она успевает найти подходящий тон, чтобы выразить раскаяние или благодарность — или что там ещё она может сейчас чувствовать. Смотрит на сияющие плато калифорнийской ночи, но видит Оксфорд — в пяти тысячах миль отсюда, серое зимнее утро. Откуда-то снизу доносится нервозно-прерывистый вой патрульной сирены. Не поворачивая головы, он говорит:
— На два пальца, Дженни. И не разбавляй, пожалуйста.
Пристально смотрит на бокал, который она, не проронив ни слова, подносит ему. Потом, взглянув ей в глаза, с грустной усмешкой произносит:
— И чёрт бы побрал твою шотландскую прабабку.
Она не отводит глаз, вглядывается — что там, в его взгляде?
— Что случилось?
— Мой когдатошний свояк хочет меня видеть.
— Тот, у которого рак? Но я думала…
Он отпивает виски — половину. Снова смотрит на свой бокал. Потом на неё. И снова опускает глаза.
— Когда-то мы были очень близки, Дженни. Я никогда по-настоящему не говорил с тобой обо всём этом.
— Ты говорил, что они тебя отлучили.
Он отводит глаза, избегая её взгляда, смотрит вниз, на бесконечный город.
— В Оксфорде он был моим самым близким другом. Мы тогда… это было что-то вроде квартета. Две сестры. Он и я. — Лицо его складывается в гримасу неуверенности: он ждёт реакции. — Призраки.
— Но… — Восклицание повисает в воздухе. — Ты едешь?
— Кажется, ему не очень долго осталось…
Она смотрит на него пристально, в глазах её — искренность и обида, детская и взрослая одновременно. И если сейчас он ей солжёт, это будет в равной степени и ложь самому себе.
— Это из-за Каро, Дженни. Ей так долго пришлось разрываться между нами, что теперь, когда мне протягивают оливковую ветвь, я не могу отказаться.
— Почему ему вдруг так понадобилось увидеться с тобой?
— Бог его знает.
— Но у тебя должны же быть хоть какие-то предположения?
Он вздыхает:
— Энтони — профессиональный философ, к тому же католик. Такие люди живут в своём собственном мире. — Он берёт её руку в свои, но смотрит не на неё — в ночь за окном. — Его жена… она человек совершенно особенный. Очень честный. Придерживается строгих принципов в отношениях с людьми. Она не нарушила бы молчания после стольких лет, если бы… — Он замолкает.
Дженни высвобождает руку из его пальцев и отворачивается. Он смотрит, как она, стоя у дивана, закуривает сигарету.
— Почему ей подумалось, что надо выбросить в реку полную бутылку шампанского?
— Реакция на её собственное предположение, что все мы в Оксфорде до тех пор жили в фальшивом раю. Вне реальности. — Он продолжает, может, чуть поспешно: — Всё это очень сложно. Я когда-нибудь тебе расскажу.
— Совершенно ни к чему занимать оборонительную позицию. Я просто спросила.