Деникин. Единая и неделимая
Шрифт:
Рязанская объявила себя «нейтральной», дала проход добровольцам. Тот самый проход, которого так долго ждали — к черкесским аулам. Шли к аулам, вышли к кладбищу. Перейдя речку Пшиш, добрели до аула Несшукай, больше напоминавшего некрополь. Немногие собравшиеся жители поведали новые реалии Гражданской войны. Под шумок анархии казаки Рязанской договорились с иногородними временно побыть «большевиками», и начали сводить старые счеты с «кадетами» из нищих черкесских аулов. В Габукае вырезали всех мужчин без разбора — 320 человек, в ауле Ассоколай — 305 человек, то же в Гатлукае, Панажукае и т. д. Черкесы падали в ноги Корнилову и просили принять их в армию, мстить «большевикам». В ауле Шенджий на площади
14 марта в Шенджий прибыл со своим начальником штаба полковником Вячеславом Науменко новоиспеченный генерал (произведен в тот день Кубанской Радой для поднятия престижа перед генералами-«добровольцами») Покровский, сделавший головокружительную карьеру за два месяца боев из капитана в «лампасники». Добровольцы, услышавшие о том, что они соединились с кубанцами, чуть было не принялись качать Покровского, но Корнилов, презрительно относившийся к «выскочкам» во-первых и к летчикам во-вторых, сухо потребовал от того полного подчинения командующему. Его неприязни добавляла и гулявшая за летчиком еще с Первой мировой войны репутация пьяницы и бабника. В 1915 году в Тарнополе со своим собутыльником капитаном Борисом Свистуновым, перепившись горькой, выбросили с балкона местной ресторации рояль лихости ради.
28-летний Покровский, бивший большевиков под Эйнемом и Георге-Афипской, ревниво отнесся к своим полномочиям и отверг такую честь, заметив, что Рада вручила ему командование всеми «кубанскими вооруженными силами» (до 3 тысяч штыков и сабель с артиллерией). К тому же он знал, что в Раде преобладают самостийные течения, которые надеются вообще добиться максимальной независимости. В лучшем случае, — автономии. Бывший глава войскового правительства Лука Быч высказал общее мнение: «Помогать Добровольческой армии, значит, готовить вновь поглощение Кубани Россией».
Интересно здесь слово «вновь», как будто не Россия поселила предков пана Быча на отвоеванной ее же кровью Кубани.
Сам атаман Филимонов, как и покойный Каледин, пытался лавировать между самостийниками и конституционалистами, левой Радой и правым правительством, отвоевывая личную власть. Естественно, что и Покровский мечтал о личной самостийности, а то и об атаманской булаве. Он намекнул, что чужих командиров его войска могут не принять, и среди них начнется брожение.
Тут уж в кои веки генерал Алексеев решил поддержать Корнилова (в последние дни отношения между ними настолько испортились, что они даже не здоровались): «Полноте, полковник — извините, не знаю, как вас и величать. Войска тут ни при чем — мы знаем хорошо, как относятся они к этому вопросу. Просто вам не хочется поступиться своим самолюбием».
Покровский закусил губу, но пошел на попятную. Договорились на следующий день войскам соединиться в станице Калужской, где уже и решить вопрос о подчинении окончательно, наступая на Новодмитриевскую.
15 марта стало этапной вехой в истории Белого движения, превратив 1-й Кубанский поход в легенду. В этот день армия сражалась не только с врагами, но и с природой. Типичной для этого времени года и этого климата.
Первые признаки весны сменились резким циклоном. С ночи лил нескончаемый дождь, сменившийся мокрым снегом. По воспоминаниям Деникина: «Армия шла по сплошным пространствам воды и жидкой грязи — по дорогам и без дорог — заплывших и пропадавших в густом тумане, стлавшемся над землею. Холодная вода пропитывала насквозь все платье, текла острыми, пронизывающими струйками за воротник. Люди шли медленно, вздрагивая, от холода и тяжело волоча ноги в разбухших, налитых водою сапогах. К полудню
Обоз с ранеными ушел в Калужскую, армия — на Новодмитриевскую. Раненые лежат в ледяной воде, одеяла промокли насквозь, тяжелораненые коченеют на руках фельдшеров. Подводы вязнут в липкой грязи. Маленькие лошади черкесов не в силах их вытащить. До Калужской добрались к ночи. Посчитали, не все подводы. Вернулись — поздно, 18 раненых замерзли насмерть, лошади пали.
Строевые части добрели до Новодмитриевской, уже не чуя рук-ног. Грелись по «способу Петра Великого»: вставали в плотную кучу, качались, толкались, каждый пытался пролезть в середину кучи, его выпихивали, лезли сами.
Перед станицей речка несет бурные вешние воды, брода нет. Пробовали развести костер, артиллерия красных тут же накрыла греющихся. Снаряд точно попал в котел с супом, который бросили сбежавшие караульные большевиков.
Столпились на берегу, в чистом поле. Мокрая пахота обледенела и превратились в горбатый каток. Пушки безнадежно застряли. Промокшие и задубевшие шинели стали колом и ломались, как скорлупа. Под ними еле теплилась плоть. Нога не поднималась в стремя. Лошади дрожали всем телом. Люди тенями бродили по берегу, не обращая внимания на пули. Мороз крепчал, ветер усиливался.
Оставалось одно из двух — либо замерзать в чистом поле под огнем противника, либо бросаться в ледяную воду и выковыривать штыками красных из теплых хат.
Генерал Марков плюнул на все и отдал приказ переправляться по едва заметному броду. На крупах лошадей — авось вывезут, родимые. Переправил часть полка, и лошади валились с копыт от усталости. Ждать в поле смерти подобно. Мать-перемать, господа офицеры, не погибать же в степи, за мной в станицу! Марков повел всех, кто с ним был в штыки на Новодмитриевскую, не дожидаясь остальных.
Не ждали их и красные, полагая, что в такую погоду только самоубийцы рискнут переправляться. Они такими и были. Согрелись только в штыковой. Всю ночь в станице шел бой, и всю ночь переправлялась армия.
Теперь уже красных выгнали в морозное поле, откуда они яростно обстреливали Новодмитриевскую из орудий. Все тщетно — добровольцы оседлали «тепло» намертво. Хаты у них можно было вырвать теперь только вместе с жизнью.
Наутро на площади поставили семь виселиц, на которых повесили семерых захваченных комиссаров.
Охрипшего Маркова в шинели-панцире встретила одна из сестер милосердия. «Это какой-то ледяной поход», — сказала она. Эту фразу генерал потом припомнит, выступая на собрании в Новочеркасске. Термин войдет в историю Белого движения, как символ железной стойкости ее первопоходников и чистоты идеи.
Продрогшего Деникина бронхит свалил окончательно. Сутки он провел в постели, но приезд делегации кубанцев вынудил его подняться. Покровский сыграл самую незначительную роль в походе на Новодмитриевскую, что и решило все дело с подчинением. Интересно, что накануне в станицу прибыл генерал-лейтенант Иван Гулыга, тоже претендент на должность командующего кубанскими вооруженными силами, известный противник местного сепаратизма. Вряд ли прибыл просто так — Гулыга был однокашником Деникина по Академии и выпустился вместе с ним по 1-му разряду. Весьма вероятно, что приятельствовали с помощником командующего Добрармии, иначе был не решился казак на такую прыть. Гулыга перед Корниловым в хвост и гриву разнес нынешнее руководство Рады и правительства, создав у подозрительного главкома и без того нелестное отношение к союзникам. Интересно, что сам Деникин в своих воспоминаниях об этом важном факте не упоминает. Вполне вероятно, что он поучаствовал в интриге и не хотел ставить в известность об этом весь свет.