Дэнс, дэнс, дэнс
Шрифт:
В трубке раздался щелчок зажигалки.
— Похоже, иногда мне стоит тебя оттуда забирать и выгуливать. Как считаешь?
— Похоже на то…
— Хочешь, завтра заеду?
— Давай… — сказала Юки. — Вроде поболтала с тобой — и голос уже не слабый.
— Слава богу, — сказал я.
— Слава богу, — повторила она.
— Иди к черту!
— Иди к черту!
— Ну, до завтра, — сказал я и тут же повесил трубку, не дав ей и рта раскрыть.
Амэ и правда пребывала в глубокой прострации. Сидела на диване, изящно скрестив ноги, и пустым, невидящим взглядом сверлила
— Я передал вещи семье Дика Норта, — сказал я.
— С женой встречались? — спросила Амэ.
— Нет. Отдал чемодан мужчине, который открыл мне дверь.
Амэ кивнула.
— Ладно… Спасибо вам огромное.
— Ну что вы. Мне это ничего не стоило.
Она закрыла глаза и сцепила пальцы перед лицом. Затем открыла глаза и огляделась. Кроме нас, в комнате никого не было. Я взял чашку с кофе и отпил глоток.
Против обыкновения, Амэ уже не носила хлопчатую рубашку с джинсами. На ней были белоснежная блузка с изысканным кружевом и дымчато-зеленая юбка. Волосы аккуратно уложены, губы подведены. Красивая женщина. Ее обычная живость куда-то исчезла, но притягательное изящество, от которого становилось не по себе, облаком окружало ее. Очень зыбкое облако — казалось, вот-вот задрожит и исчезнет; однако стоило посмотреть на нее — и оно появлялось снова. Красота Амэ разительно отличалась от красоты Юки. В этом смысле мать и дочь были антиподами. Красоту матери взрастило время и отшлифовал жизненный опыт. Своей красотой она утверждала себя. Ее красота была ею. Она мастерски управлялась с этим даром Небес и отлично знала, как его использовать. Юки же, напротив, чаще всего даже не представляла, как своей красотою распорядиться. Вообще, наблюдать за красотой девчонок-подростков — отдельная радость жизни.
— Почему всё так? — вскрикнула вдруг Амэ. Так резко, будто в воздухе перед нею что-то пролетело.
Я молча ждал продолжения.
— Почему мне так плохо?
— Наверное, потому, что умер человек. И это понятно. Смерть человека — очень большая трагедия, — ответил я.
— Да, конечно… — вяло кивнула она.
— Или вы не о том? — спросил я.
Амэ взглянула мне прямо в глаза. И покачала головой.
— Я прекрасно вижу, что вы не дурак. Вы знаете, о чем я, не правда ли.
— Вы не думали, что будет настолько плохо? Я правильно понимаю?
— Ну, в общем… Наверное, да.
“Как мужчина он для вас был никто. Особыми талантами не обладал. Но был вам искренне предан. И выполнял свои обязанности на все сто. Все, что приобрел за долгие годы, бросил ради вас. А потом умер. И вы поняли, какой он замечательный, только после его смерти”, — хотел я сказать ей прямо в лицо. Но не сказал. Есть вещи, о которых говорить вслух все же не следует.
— Почему? — повторила она, продолжая следить за полетом непонятно чего. — Почему все мужчины, которые со мной свяжутся, постепенно сходят на нет? Почему любые отношения с ними кончаются всякой гадостью? Почему я всегда остаюсь с пустыми руками? Что во мне не так, черт меня побери?
На такие вопросы не бывает ответов. Я молча разглядывал замысловатые кружева на рукавах ее блузки. Они напоминали узоры на хорошо выделанных внутренностях какого-то животного. Окурок “сэлема” в пепельнице чадил, как дымовая шашка. Дым поднимался струйкой до самого потолка и уже там растворялся в тишине, как сахар в кофе.
Юки, закончив переодеваться, вошла в комнату.
— Эй, пойдем, — позвала она меня.
Я поднялся со стула.
— Ну, мы поехали, — сказал я Амэ. Но она не услышала.
— Алё, мама! Мы уезжаем!! — заорала Юки. Амэ посмотрела на нас, кивнула. И закурила новую сигарету.
— Я покатаюсь и приеду. Ужинай без меня, — добавила Юки.
Оставив Амэ и дальше изваянием сидеть на диване, мы вышли из дома. В этом доме еще оставался дух Дика Норта. Так же, как он оставался во мне, пока я помнил его улыбку. Ту озадаченную улыбку после моего вопроса — помогает ли он себе ногой, когда режет хлеб…
Ей-богу, странный малый, подумал я в сотый раз. Будто и впрямь стал живее после смерти.
37
Примерно так же я встречался с Юки еще несколько раз. Раза три или четыре, точно не помню. И как-то не чувствовал, что жизнь с матерью в горах Хаконэ доставляет ей особое удовольствие. Радости ей это не приносило, хотя и неприязни не вызывало. Не похоже и на то, что она торчала там из желания заботиться о матери, потерявшей близкого человека. Случайным ветром ее занесло в этот дом. И она жила в нем, бесстрастная и безучастная ко всему, что творилось вокруг.
Лишь встречаясь со мной — и только на время наших встреч — она чуть-чуть оживала. Веселела, отвечала на шутки; в голосе снова слышались упрямство и независимость. Но стоило ей вернуться в Хаконэ — всё сходило на нет. Голос делался вялым, взгляд угасал. Она выключалась, словно орбитальная станция, которая из экономии энергии перестает вращаться вокруг своей оси.
— Слушай… А может, тебе снова стоит пожить одной в Токио? — спросил я однажды. — Сменила бы обстановку. Недолго, денька три. Всё польза была бы. В Хаконэ ты как в воду опущенная — и чем дальше, тем хуже. Помнишь, какая ты на Гавайях была? Будто другой человек!
— Ничего не поделаешь, — ответила Юки. — Я понимаю, о чем ты. Но сейчас просто время такое. Сейчас, где бы я ни жила, — везде будет одно и то же.
— Потому что умер Дик Норт, и мать в таком состоянии?
— Ну да, и это тоже… Но, думаю, не только это. Ничего не решится, если я просто от мамы уеду. Здесь я бессильна. Как тут лучше сказать… Просто сейчас так складывается. Звезды в небе плохо сошлись, я не знаю… Где бы я ни была, что бы ни делала — ничего не изменится. Потому что между телом и головой никакого контакта.
Мы валялись на диком пляже и смотрели в море. Небо все больше хмурилось. Легкий бриз теребил траву, что росла островками вдоль берега.
— Звезды в небе, — повторил я.
— Звезды в небе, — кивнула она со слабой улыбкой. — Нет, ну правда! Пока только хуже становится. Мы с мамой обе на одну волну настроены. Помнишь, я говорила: когда она веселая, я тоже радуюсь, когда ей плохо — и у меня все из рук валится. И я не знаю, кто на кого влияет. То ли мама меня за собой тянет, то ли я ее. Но мы с ней будто подключены друг к дружке, это я чувствую. А вместе мы или порознь — уже не имеет значения.