Дэнс, дэнс, дэнс

Мураками Харуки

По какому из этих путей пойдет Юки — я и представить не мог. Как ни крути, у каждого человека есть в жизни своя вершина. И после того, как он на нее взобрался, остается только спускаться вниз. Ужасно, но с этим ничего не поделаешь. Никто ведь не знает заранее, где будет его вершина. “Еще покарабкаемся, — думает человек, — пока есть куда”. А гора вдруг кончается, и не за что больше цепляться. Когда такое случится — неизвестно. Кто-то достигает своей вершины в двенадцать лет. И всю дорогу потом живет непримечательной, серой жизнью. Кто-то карабкается все выше и выше до самой смерти. Кто-то умирает на вершине. Многие поэты и композиторы жили свои жизни яростно, как ураган, подбирались к вершине слишком стремительно — и умирали, не достигнув и тридцати. А Пабло Пикассо даже после восьмидесяти продолжал писать шедевры — и умер в своей постели.

Как насчет меня самого?..

Вершина, задумался я. Ничего подобного в моей жизни до сих пор не случалось, это уж точно. Оглядываясь назад, я даже не стал бы называть это так громко — “жизнь”. Какие-то подъемы, какие-то спуски. Взбирался, спускался, опять и опять. И всё! Почти ничего не сделал. Ничего нового не произвел. Кого-то любил, кем-то был любим. Только не осталось ничего. Горизонтальное движение. Плоский пейзаж. Компьютерная игра… Несусь куда-то, точно Пэкмэн в своей виртуальной Галактике: сжираю черточку за черточкой проклятого пунктира — и потому выживаю. Зачем-то. И однажды непременно умру.

— Может быть, ты уже никогда не станешь счастливым, — сказал Человек-Овца. — И поэтому тебе остается лишь танцевать. Но танцевать так здорово, чтобы все на тебя смотрели…

Я отогнал мысли прочь и ненадолго закрыл глаза.

Когда я открыл глаза, Юки сидела напротив и разглядывала меня в упор.

— Ты в порядке? — спросила она. — Прямо лица на тебе нет. Может, я сказала что-то ужасное?

Я улыбнулся и покачал головой.

— Да нет. Ты ничего плохого не говорила.

— Значит, ты подумал что-то ужасное, да?

— Может быть.

— И часто ты думаешь такие штуки?

— Иногда думаю.

Юки вздохнула, взяла бумажную салфетку и несколько раз перегнула ее пополам.

— Знаешь… Тебе иногда бывает до ужаса одиноко? Ну вот, ночью, например, когда такое в голову лезет?

— Бывает, конечно, — кивнул я.

— Ну, а сейчас — почему ты об этом подумал?

— Наверное, потому, что ты слишком красивая, — ответил я.

Она посмотрела на меня тем же пустым, невидящим взглядом, каким меня разглядывал ее отец. Потом покачала головой. И ничего не сказала.

* * *

За ужин Юки расплатилась сама. Все нормально, сказала она, папа дал много денег. Взяла счет, прошла к кассе, выгребла из кармана сразу несколько сложенных вместе десяток,[39] отслюнила одну, рассчиталась и, не глядя, затолкала сдачу в карман жакетика.

— Он думает, что денег дал — и от меня избавился, — сказала она. — Как маленький. Так что сегодня я тебя угощаю. Мы же с тобой равны, в каком-то смысле, правильно? Ты меня всегда угощаешь, могу же и я иногда…

— Большое спасибо, — сказал я. — Но на будущее имей в виду, что ты нарушаешь Правила Классического Свидания.

— Как это?

— Если девушка поела, а потом встала и пошла расплачиваться сама — это никуда не годится. Сначала нужно дать мужчине заплатить, а потом вернуть ему деньги. Таков мировой этикет. Иначе гордость мужчины будет задета. Моя-то не будет. Меня, с какой стороны ни разглядывай, нельзя назвать “мачо”. Со мной так поступать можно. Но на свете есть огромная куча мужчин, которых бы это задело. Весь белый свет пока еще вертится по принципу “мачо”.

— Ужасно дурацкая чушь! — сказала она. — Я с такими мужчинами на свидания не хожу.

— Ну, что ж… Логичная позиция, — сказал я, поворачивая руль и выводя “субару” со стоянки. — Но, видишь ли, иногда люди влюбляются друг в дружку просто так, безо всякой логики. Просто нравятся друг другу — и хоть ты тресни. Любовь называется. Когда ты подрастешь еще немного, и тебе купят лифчик — сама это поймешь.

— Я тебе сказала— у меня уже есть!! — крикнула она и замолотила кулачками мне по плечу. Так, что я чуть не въехал в огромный красный мусорный ящик у дороги.

— Шучу! — сказал я, остановив машину. — Понимаешь, мы, взрослые, так общаемся: то и дело подшучиваем друг над другом, а потом вместе смеемся. Возможно, я не лучший в мире шутник. Но тебе все равно придется к этому привыкнуть.

— Хм-м… — протянула она.

— Хм-м… — протянул я за ней.

— Псих ненормальный, — сказала она.

— Псих ненормальный, — повторил я за ней.

— Прекрати передразнивать!! — закричала она.

Я прекратил — и снова тронул машину с места.

— Вот только бить человека за рулем категорически запрещается. Тут я уже не шучу, — сказал я. — Иначе все умрут — и ты, и он. Вот тебе Второе Правило Классического Свидания. Не умирай. Живи дальше во что бы то ни стало.

— Хм-м… — протянула Юки.

* * *

На обратном пути Юки не сказала почти ни слова. Откинувшись на спинку сиденья, она расслабилась и дрейфовала в собственных мыслях. Иногда казалось, что она спит, иногда нет — но выглядело это примерно одинаково. Кассет никаких больше не ставила. Я на пробу велючил “Балладу” Джона Колтрейна; она не стала возражать. Что бы ни играло, похоже, в эти минуты ей было все равно. И потому я гнал машину по шоссе, тихонько подпевая колтрейновскому саксофону.

Ночная дорога Сёнан-Токио, которой мы возвращались, была до предела скучна. Я только пялился на стоп-сигналы машин перед носом. Ни о чем особо не говорилось. Когда мы въехали на столичный хайвэй, она проснулась и до самого дома жевала жвачку. Да еще выкурила одну сигарету. Пыхнула разика три-четыре и выкинула в окно. “Закурит еще одну — начну ругаться”, — подумал я. Но она больше не закурила. Чутье. Она отлично чувствовала, что у меня на уме. И понимала, как с этим следует обращаться.

Я остановил машину перед ее подъездом. И сказал: