Депрессия, роботы и один велосипед
Шрифт:
– Я что-то не…. – перебил я Виктора. Виктор сделал приглашающий знак своей тонкой ладонью, и заговорила женщина-биолог.
– Нейроинтерфейс даёт нам доступ в гиппокамп. Через него – в долговременную память. Если отправить на вход пучок хаотичных сигналов, то на выходе мы получим другой пучок, тоже хаотичный. Но его статистические характеристики будут одинаковыми для одного и того же человека, и будут они зависеть от его жизненного опыта. И меняться они будут очень медленно, по мере того как копится опыт. Таким образом, хоть и косвенно, замок хранилища замеряет, сколько вы накопили жизненного опыта с момента прошлого визита. И если не слишком
– Я могу получать своё наследство по одной вещи за раз, – перебил биолога Виктор, – раз в несколько лет я могу зайти и вынести одну картину. Чтобы получить следующую, я должен накопить опыт. Следовательно: измениться.
– Измениться, – продолжила биолог, – долговременная память работает на так называемый «кристаллический интеллект». Если у вас другой жизненный опыт, то вы принимаете решения по-другому. Чтобы отпереть замок два раза подряд, не обязательно ждать, достаточно, чтобы вы изменили взгляды на жизнь. Реагировали по-другому на входящие сигналы. Переобучились.
– Папа боготворил изменения. Это была его вторая натура. Когда он слышал фразу «Просто будь собой» он начинал скрипеть зубами: он-то считал, что каждый день нужно стараться стать кем-то большим, чем просто собой.
И вот его главное наследство. Жемчужина завещания. Он не хотел, чтобы богатство досталось его детям разом. Пусть растут над собой. Собственно, замок пускает любого человека, но даёт право вынести одну картину, начиная со второго посещения. И количество попыток ограничено. И количество кандидатов ограничено.
– И никак не… – проблеял я.
– И никак не обойти. Стоит защита, стоят баки с серной кислотой и компьютер, готовый уничтожить коллекцию в случае взлома. Вокруг нас кружат юристы фонда, учреждённого отцом, готовые грудью защищать картины. Всё, что остаётся нам – это ждать у дверей и выцарапывать своё наследство по крохам. Слава богу, публика всего этого не знает. Вы сейчас предположили, что нет никаких проблем расти над собой. Но в этом нет ничего приятного, я уверяю вас.
Я не перебил его, но, должно быть, скептически скривился. Виктор заговорил ещё холоднее.
– Я и мои сёстры перепробовали многое: путешествия, тренинги, психотерапию. Чтобы пройти замок в очередной раз, требуется большая внутренняя перемена. Болезненная, как правило. Душевное потрясение. Это больно. Ты растёшь, но теряешь вкус к жизни. Бросаешь очередную жену, уходишь из проекта, проклинаешь церковь, вступаешь в партию… со старыми друзьями тебе становится скучно, ты пакуешь чемоданы в неизвестность или, наоборот, рвёшь билеты в любимые места… В общем, как жил мой отец. И поверьте, ему было не до семьи и не до счастья. Меняться больно. До двадцати пяти мозг пластичен. А дальше обучение даётся с трудом. Большинство людей застревают в развитии примерно в этом возрасте. Выбирают себе образ жизни и живут как принято. Отца это бесило. Он считал, что человек должен учиться всю жизнь. Постоянно переизобретать себя, несмотря на боль.
– Но он создал эту компанию, – вдруг вступился я.
– Создал, – с готовностью согласился Виктор, как будто уложил ещё один безрадостный для него факт в копилку, – в общем, иногда мы приглашаем людей под предлогом работы над картинами. Они делают несколько попыток войти в хранилище. А между попытками мы стараемся изменить их взгляды на жизнь. Те спектакли, которые вы наблюдали, именно для этого были предназначены. И если вы думаете, что сможете нас засудить или разгласить эту историю прессе, то вы заблуждаетесь. Мои помощники вам напомнят условия договора.
Виктор жестом не дал мне себя перебить.
– Завтра у вас будет ещё одна попытка войти в хранилище. Последняя. В этот раз за хорошее вознаграждение. Около десяти процентов от стоимости полотна. Этого хватит на приличный дом для вас и вашей девушки.
Я усмехнулся:
– У меня, кстати, уже не…
– Есть у вас девушка. Сообщение было фальшивым.
– Так… так… а сейчас я почему должен вам верить?
– Вот! – сказала биолог со своей фирменной интонацией учёного, констатирующего факт, – не должны. Именно за этим мы вам сейчас раскрываем карты. Чтобы вы начали сомневаться в наших словах. Вам двадцать четыре, а вы всё ещё так доверчивы и открыты новым идеям. Верите взрослым, можно сказать. Но сегодня вам преподали урок. Урок в том, что вас могут взять – и нагло использовать. В качестве отмычки. В мирное время. Приличные люди.
Я не знал, что сказать.
– Ну, – сказал Виктор, – пойдите домой, поспите, ваш гиппокамп за ночь перегонит эту информацию в долговременную память. А завтра вы с этим новым опытом наверняка сможете зайти в хранилище. Я бы на вашем месте очень на это надеялся.
Виктор написал на бумажке сумму и показал мне.
– И на этом мы расстанемся, большего из вас нам не выжать. Но вы можете гордиться: вы показали блестящую амплитуду перемен за эти дни.
– И я не биолог, – сказала биолог, – я специалист по информационной безопасности, которая перешла на сторону зла. Скажем так, я специалист по информационной опасности.
– И запомните: поэтичных барменов не бывает, – вдруг добавил бармен.
– Да, это образ из кино, – кивнул Виктор, – хорош, правда? Ну так что, договорились?
Он вопросительно на меня посмотрел.
Договорились ли мы? Я не сразу осознал вопрос, а потом понял, что настало время, наконец, выругаться. И отправиться, наконец, домой – но тут я вспомнил слова Виктора, предлагавшего мне новый дом. Он ведь знал, что я живу в съёмной квартирке. От этого я ещё больше разозлился и уже открыл было рот, чтобы послать его подальше. Но что-то мне помешало. Вспомнилось, как бармен говорил о том, что у всех у нас общие пороки, и злимся мы на людей только потому, что в этот момент пороки проявились не в нас самих. Могу ли я возмущаться? Чем? Жадностью этих людей? Но я-то ведь тоже прямо сейчас думаю о деньгах, которые мне предложил Виктор, и я хочу их до жути. Нежеланием меняться? А хотел ли меняться я сам? Нет, я цеплялся за свои идеи о сакральности искусства. С другой стороны: в конце концов я эти идеи отпустил, раз смог пройти во хранилище. Могу этим гордиться. Гордиться? Да он мной манипулирует, такая сука! И этот фальшивый бармен… Да, но почему я поверил ему? Ведь это образ из кино. Быть может, я хотел поверить, только и всего?
Я ощутил, что мои губы сохнут: должно быть я уже несколько минут сижу с открытым ртом. И, наверное, глупым выражением лица. Я закрыл рот и набрал воздуха в грудь, не зная что сказать. В который раз за эти дни я ощутил, что мне не на что опереться: все мои привычные мысли и представления ускользают из-под пальцев. Я нащупывал что-то новое вместо них. Но это новое было непривычным и холодным.
Я посмотрел на Виктора. Он грустно посмотрел в ответ.
– Вот. – сказал он, – я же говорил: меняться больно.