Депрессия, роботы и один велосипед
Шрифт:
Но мы ещё только зреем
Он уверял, что любой самолёт
Был в детстве воздушным змеем
Любил он всё одушевлять. Всё подряд. Так до старости эту привычку и сохранил. Так вот мы придумали эту технику: создавали эти самые комки по изображениям пациентов и давали больным, чтобы те отпускали их в лес.
– Как-то странно звучит.
– О… Это не самое странное, чем занимаются терапевты. Видели бы вы, как у нас в городе кое-кто проводит групповые сеансы гипноза. Мне жалко пациентов. Сидит человек в трансе, а на него орут: «Рви пуповину!!! Рви пуповину!!! Рви пуповину!!!». А мы-то что.
– Но погодите. Я не специалист, конечно, но когда-то давно на тренинге слышал, что если мы отворачиваемся от неприятной эмоции, мы бежим от проблемы, и на самом деле надо принимать свои обиды, а проблемы решать.
– Всё верно. Это работает для здорового человека. А человек в клинической депрессии смотрит на мир сквозь тёмные очки. От этого грустит. От грусти он видит мир в ещё более чёрном цвете. От этого ещё больше грустит. Депрессия это цикл, поддерживающий сам себя, и рвать его надо в любом удобном месте. К сожалению, очень мало кто понимает, что такое на самом деле депрессия. Но каждый считает себя знатоком. И наш общий друг тоже. Так вот: несколько лет назад этот самый М*** пришёл ко мне без приглашения и заявил буквально, что печаль нельзя так просто прогонять. Нехорошо мы с ней поступаем.
– С печалью?
– Именно. Вы знаете эти его идеи: что всё существует само по себе наподобие поля. Печаль, зло, добро, ненависть. Я, конечно, возражал ему, говорил, что печаль это только эмоция, явление психики. Реакция мозга на внешние сигналы. А то что оно у нас тут на ножках бегает, ну так это терапевтическая игра. А он…
– А что он?
– Нёс какую-то ахинею.
– А, да. Это он мог.
– И, видимо, не ограничился разговорами. Но в тот день просто ушёл. Я не стал им заниматься. В конце-концов мне приходится иметь дело с несколькими ненормальными каждый день. Видимо, я его недооценил.
– Значит, он стал собирать выпущенные… эээ… комки в горле?
– Ха! – вдруг закричал терапевт. – Стал собирать! Не то слово! Вы не поняли ещё? Он поселился рядом с парком! Он их подбирал, как раненых птичек! Он ремонтировал их! Сколько вы говорите? Два года?
– Два года. С лишним.
– Ооо. Вы меня без ножа режете. Вы теперь мне объясните, как он их подбирал? Я, между прочим, доплачиваю дворнику, чтобы он находил их в лесу и сдавал в утиль. Не пугать же грибников, верно? И что он сделал с дворником? Подкупил? Перехитрил? А данные пациентов? Он откуда их брал? Воровал? О-о-ох.
Я не ответил. Я представлял себе, как М*** ходит этими тропинками, ощупывает их своим колючим взглядом. Быть может, поэтому у него были красные слезящиеся глаза: он целыми днями высматривал серых роботов в полутьме. Подкрадывался к опушке и наблюдал, как новый пациент отпускает свою печаль в лес. И она бежит в темноту и забвение, чтобы заблудиться и умереть, но попадает в тёплые руки М***.
Мы дошли до гаража.
– Ну что ж, – сказал я. – Вот они все. Теперь ваши.
И ясно вспомнил, что они здесь не все.
Терапевт прочитал мою мысль и кивнул.
– У меня семь давних пациентов внезапно слегли с рецидивами. Подумать страшно, что человек переживает, когда его комок в горле приходит к нему пешком средь бела дня. Я сам в первый раз чуть сердечный приступ не заработал.
– Но вы же профессионал. Вы же сами их делали!
– Терапевты тоже люди и имеют право на любые эмоции, – отрезал старик.
Я открыл гараж и мы заглянули внутрь.
На полках стояли комки. Если бы я увидел что-то подобное в художественной галерее, я бы решил, что художник псих, и тот, кто за это платит, тоже псих. Но сейчас мне казалось, что это самая красивая вещь, которую я видел в жизни. И самая грустная.
– Вот натворили мы дел, – сказал старик. – И я, и М***, и вы тоже хороши. Чёрт бы вас побрал. Зачем вы выпускали их?
– Ну… я же не мог предположить…
– Да знаю, – махнул рукой старик. – Давайте-ка от греха подальше выключим их всех. А лучше вывезем на свалку и сожжём. Что вы так смотрите?
Я пожал плечами.
– Они… Красивые. То есть, не красивые, конечно, но… как живые.
– Да, понимаю, – серьёзно сказал он. – Вам их жалко?
Я не знал, что ответить, и, к счастью, меня отвлёк колокольчик входящего сообщения. Я сделал вид, что сообщение срочное и невидящими глазами уставился на экран смартфона. Когда до меня дошёл смысл прочитанного, мне стало ещё более неловко.
Но я не придумал ничего лучше, чем прочитать сообщение вслух.
«Ну что там с контроллерами MX5? Предлагают $750 за штуку, если подгонишь 25шт рабочих».
– На запчасти хотите сдать? Это правильно. Люди потом сделают что-нибудь полезное. Перепаяют печаль на радость. Вот как чудесно-то в современном мире.
– Нет, – сказал я и сам удивился, – не дам. Это… это…
Я указывал руками на полки, но не мог подобрать слово. Старик ждал с интересом.
– Это искусство! – наконец сообразил я.
– Ну и что? Музей откроете?
– Почему бы и нет. Вы считаете, никто не придёт смотреть? Это не искусство?
Старик задумался, но ненадолго.
– Двадцать пять чипов по семьсот пятьдесят долларов, верно? Я правильно расслышал?
Я смутился, но кивнул. Старик пошевелил губами, подсчитывая.
– Ну что я могу сказать, молодой человек? Вы только что на моих глазах отказались от двадцати тысяч долларов ради удовольствия смотреть на чужую печаль. Кажется, вы правы: это искусство. Одному человеку плохо, другой на это смотрит. Третий за это берёт деньги.
Мы помолчали.
–Вам печально? – спросил терапевт. – Что ещё чувствуете? Трудно глотать?
Батуми, декабрь 2017 – январь 2018
Глава 2:
2080. Мексиканка
Они извинились за то, что придётся сделать прокол на шее. Какие пустяки.
Да я бы руку отдал за то, чтобы попасть в это хранилище.
Вот то-то и оно: выжечь кожу на пальцах, чтобы подделать рисунок отпечатка, – мелочи для грабителей. Надо быть на шаг впереди злоумышленников. Поэтому я ничуть не возражал против имплантата. Безопасность того стоит.