Дердейн. Трилогия

Вэнс Джек Холбрук

«Мы обязаны одолеть сорок пять блюд, — вздохнул Этцвейн. — В противном случае местные обычаи запрещают брать с нас деньги — поваров упрекнут в кулинарной некомпетентности, а официанта заподозрят в оскорбительном обращении с гостями. Остается только есть».

«Тогда продолжим — я не прочь».

Дайстар стал тихо наигрывать на хитане живую ритмичную музыку, сперва не напоминавшую определенную тему. Со временем, однако, ухо начинало ожидать и различать любопытные вариации повторяющихся оборотов... Пока что друидийн не демонстрировал ничего, что Этцвейн не мог бы с легкостью повторить. Дайстар развлекся странными модуляциями и начал играть скорбную мелодию, сопровождаемую чуть запаздывающими, будто доносящимися из глубины вод колокольными аккордами...

Этцвейн задумался о природе таланта. Отчасти, по его мнению, гениальность объяснялась редкой способностью смотреть на вещи прямо и непредвзято, отчасти — глубиной ощущения причин и следствий, во многом — отрешенностью, независимостью от вкусов и предпочтений публики. Нельзя было забывать и о блестящей технике, позволявшей беспрепятственно находить выражение любым, самым мимолетным идеям и настроениям. Этцвейн почувствовал укол зависти. Ему нередко приходилось избегать импровизированных пассажей, когда он не мог предвидеть их разрешение и опасался переступить невидимую, но четкую, как край обрыва, границу между вдохновенной фантазией и сокрушительным фиаско.

Музыка стихла без подчеркнутой каденции, подводные колокола растворились во мгле. Дайстар отложил инструмент. Пригубив вина, он смотрел в зал невидящим взором. Потом, будто вспомнив что-то важное и неотложное, снова поднял хитан и проверил на слух несколько фраз. Как и в прошлый раз, он начал с гармонической последовательности. Повторяясь, она породила извивающуюся, подпрыгивающую, недружелюбно-чудаковатую мелодию. Дайстар перешел в другой лад — появилась вторая тема. С неожиданностью естественного совпадения он заставил первую и вторую темы встретиться в неприязненном контрапункте. На какой-то момент показалось, что он наконец заинтересовался, низко склонив голову над грифом... Темп замедлился, две темы слились в одну, как пара цветных изображений, в совмещении создающих иллюзию перспективы.

Этцвейну и Финнераку подали последнее, сорок пятое блюдо — кисло-сладкий мороженый крем в лакированных лиловых раковинах, с маленькими, размером с наперсток, толстостенными стопками «Тысячелетнего нектара».

Финнерак доел крем, попробовал нектар. Загорелое лицо его теперь казалось не таким натянуто-неподвижным, безумно-голубое мерцание глаз поблекло. Внезапно он спросил: «Сколько стоит такой ужин?»

«Не знаю... Не больше двухсот флоринов, я полагаю».

«В лагере №3 год тяжелой работы не позволял уменьшить долг на двести флоринов», — Финнерак говорил скорее горестно, нежели гневно.

«Система устарела, — сказал Этцвейн. — Аноме ее упразднит. Не будет больше ни исправительных лагерей, ни Ангвинских развязок, помяните мое слово!»

Финнерак бросил на собеседника мрачный оценивающий взгляд: «Можно подумать, вам известны намерения Аноме».

Не подыскав подходящего ответа, Этцвейн решил промолчать. Подняв палец, он подозвал официанта. Тот принес большую глиняную флягу, казавшуюся вельветовой от пыли, и налил прохладного бледного вина, мягкого, как вода.

Этцвейн выпил. Финнерак осторожно последовал его примеру.

Только теперь Этцвейн косвенно ответил на замечание Финнерака: «Новый Аноме, насколько я знаю — человек, не связанный традициями. После уничтожения рогушкоев в Шанте произойдут большие перемены».

«Ха! — вскинул голову Финнерак. — Послушать газетных писак — не велика проблема! Аноме «обрушит на них всю мощь великого Шанта», и от рогушкоев останется мокрое место».

Этцвейн печально усмехнулся: «Где эта мощь? Шант слаб, как больной младенец. Предыдущий Аноме прятался от опасности. Вообще говоря, его поведение непостижимо — насколько я знаю, он человек образованный и способный на отчаянно храбрые поступки».

«Не вижу никакой тайны, — отозвался Финнерак. — Он бездельник, а потому предпочитал не утруждать себя лишними заботами».

«Если бы все было так просто! — вздохнул Этцвейн, — Его нелепое поведение окружено множеством не менее таинственных обстоятельств. Например, никто еще толком не объяснил, откуда взялись рогушкои».

«Опять же, все ясно — их подослали вечно злобствующие паласедрийцы».

«Гм. А кто заранее оповестил Хиллена о моем прибытии? Кто приказал ему меня убить?»

«Как кто? Воздушнодорожные магнаты, кто еще!»

«Допустим. Но поверьте мне, во всей этой истории есть другие загадки, заставляющие сомневаться в самых очевидных предположениях», — Этцвейн вспомнил самоубийственное покушение благотворителя Гарстанга и странное надругательство крысы над его трупом. Зачем было крысе в первую очередь прогрызать зияющее отверстие в грудной клетке?

Кто-то подсел к их столу — Дайстар.

«Все гляжу на вас, — обратился он к Этцвейну. — Мы когда-то встречались, где — не припомню».

Этцвейн лихорадочно собрался с мыслями: «Я слушал вас в Брассеях. Наверное, там вы меня и запомнили».

Дайстар взглянул на эмблему ошейника Этцвейна: «Бастерн... кантон наркоманов-женоненавистников».

«Хилиты больше не поклоняются Галексису. В Башоне все изменилось, — Этцвейн, в свою очередь, узнал на ошейнике Дайстара розовые и темно-голубые полоски Шкория, горного кантона, занятого рогушкоями. — Не согласитесь ли выпить с нами?»

Дайстар не возражал. Этцвейн подозвал официанта; тот принес еще один диоритовый бокал — тонкостенный, как яичная скорлупа, отполированный до оловянного блеска. Этцвейн стал разливать вино. Дайстар приподнял палец: «Хватит... В последнее время мне претят еда и питье — по-видимому, врожденный недостаток, проявившийся с возрастом».

Финнерак внезапно прыснул и расхохотался. Дайстар с любопытством обернулся к нему. Этцвейн объяснил: «Мой друг долгие годы отрабатывал крепостной долг в исправительном лагере, где ему пришлось пережить много лишений. Он тоже не испытывает особого влечения к чудесам кулинарии и виноделия, но по совершенно противоположным причинам».

Дайстар улыбнулся — зимний пейзаж его лица на мгновение заискрился отблесками солнц: «Я не враг излишеств, как таковых. Меня тревожит и отвращает, скорее, тот факт, что радости жизни приходится покупать за деньги».