Деревенские адвокаты
Шрифт:
– Каюсь, - процедил сквозь зубы тот.
– Нет, сосед, в полный голос и три раза.
– Каюсь, каюсь, каюсь! Доволен теперь?
– Нет еще. Отныне ты сноху нашу Сагиду ревновать, в чем-то дурном подозревать не будешь и даже пальцем ее не тронешь. Клянись в этом трижды.
– Ты уж слишком, браток.
– Как хочешь, воля твоя...
– Курбангали скользнул к краю хике.
Вконец запуганный Халфетдин уже и не помышлял о том, как тут мужскую честь и солдатское достоинство сохранить:
– Впредь Сагиду и словом не обижу, и руки на нее не подниму. Валлахи-биллахи!
– но при этом уязвленным себя отчего-то не почувствовал. В этот миг он подумал: "А если и впрямь Сагиды лишусь, тогда что?" И ему стало страшно.
Вот так безусый соседский паренек осадил, научил уму-разуму расходившегося солдата.
Голос Курбангали, уже к тому возрасту набравший гулкости, стал еще зычней, он сообщил свой суд:
– От сочетавшейся со мной браком дочери Сайфульму-люка Сагиды я отрекаюсь: талак, талак, талак!
Все облегченно вздохнули. Кутлыяр с подъемом и вдохновением перешел ко второй части обряда.
– Халфетдин, сын Янбека, согласен ли ты дочь Сай-фульмулюка, Сагиду, взять себе в жены навечно7
– Согласен! Согласен!
– Дочь Сайфульмулюка, Сагида, согласна ли ты быть женой Халфетдину, сыну Янбека, до самой своей смерти?
– Согласна, согласна!
И уж в этот-то раз муэдзин никах читал с особым одушевлением. Не молитву читал он, а высокая мелодия лилась из его груди.
– Пусть жизнь ваша будет долгой, счастье обильным, согласие крепким. К господу-создателю нашему будьте почтительны, к людям милостивы и благосклонны...
– такие красивые слова, добрые пожелания сказал под конец сверх положенных при никахе вдохновившийся муэдзин. Потом отужинали и перед тем, как в послетрапезной молитве возблагодарить бога, главный жених протянул муэдзину два серебряных полтинника. Одну монету Кутлыяр вернул обратно:
– Одна положена.
– Пристало ли так уж считаться, муэдзин-абзый, ты ведь два никаха прочитал.
– Первый из них ложный. Брать за него подаяние - грех. А за угощение отменное - спасибо!
Слухов о досадном происшествии, что случилось между Халфетдином и Сагидой, по аулу не разошлось. Кто видел, должно быть, притворился, что не видел, кто слышал - что не слышал, а кто знал - прикинулся, что несведущ.
В ладу и согласии прожили свою жизнь поженившиеся заново Халфетдин и Сагида.
Сколько в колхозе бревен обтесал топор одноногого Хал-фетдина - не сосчитать, сколько молока выдоили пальцы Сагиды - черпать и не вычерпать. Детьми бог не обидел - четырех сыновей, двух дочек вырастил, к отцу с матерью заботливых и почтительных.
Хоть виду и не очень выказывал Халфетдин, в благодарностях не рассыпался, но в душе был признателен соседу до самой своей смерти. Нужда у соседа какая - первым на помощь спешил, праздник у себя какой - его на самое почетное место сажал. Однажды собрал своих взрослых детей с внуками-правнуками и оставил им такой завет:
– Святое дело, когда человеку, в беду попавшему, протянет руку помощи другой человек, - сказал отец рода Халфетдин.
– Да вот не каждый с такой помощью спешит. А чтоб у замахнувшейся уже беды руку отрубить - такое лишь пророкам посильно. Слушайте же, дети. Сосед наш Курбангали для меня и для матери, для бабушки вашей,
– Когда он оставит мир, придите на могилу и положите горсть земли. Вперед меня он не уйдет, крепкий еще, жилистый. Когда же землю бросите, не спешите, сразу не разбегайтесь. В изголовье постойте, подумайте: "Кем он был, этот человек, что доброго оставил на земле?" Коли случится, что переживу его, постоим вместе".
Нет, постоять ему не пришлось. Лет десять назад Халфетдин и Сагида следом друг за другом в один месяц оставили этот мир - сначала старуха, потом сам. Большое, многолюдное их гнездо было верно завету. На похороны Курбангали пришел весь род, кроме самых маленьких. Мельник Ми-нидияр, старшего их сына последыш, собственными руками опустил покойного в могилу, то есть вернул в лоно земное. Халфетдиново потомство от могилы сразу не ушло, нет, столпились в стороночке, постояли молча, в этом было их уважение и благодарность...
БЫЛА БЫ ЦЕЛА ГОЛОВА...
"Я ведь, Кашфулла, твою смерть один раз обманул, со следа сбил..." сказал Нурислам на похоронах друга. Весь народ слышал эти слова, но ни в тот день, ни позже никто его о том не расспросил, не допытался. Все равно, дескать, в словах Враля ни шва, ни заплаты не отыщешь. Скажет он небывальщину - так на пять ладов поймут, каждый по-своему, на свой душевный нрав. Хотя, конечно, странно это, чтобы смерть, которая всегда напрямик ломит, сбилась со следа и заблудилась. Сомнительно. Не верится что-то. Но слово, скользнувшее с толстых губ Нурислама, сомнительным не бывает никогда. Всегда приличит, в самый раз и к месту. Иначе бы он и говорить не стал.
Время было пестрое - то красные врываются в аул, то белые. Джигитов в солдаты забирают, пожилых - в обозники. Овец гонят, кур хватают - блеянье и кудахтанье по всему Кулушу. Горшки со сметаной и маслом из погребов как языком слизнуло. Но аллаху спасибо: ни те, ни другие женщин не трогали. Хотя в округе, сказывали, случалось и такое.
Вот в эти-то дни со смертью, что, принюхиваясь, бежала по следу Кашфуллы, и повстречался Нурислам. Лицом к лицу столкнулся, глаза в глаза и не растерялся.
На хромом ленивом мерине боронил он поле возле Ак-якуповской дороги. Уже слышу вопрос: отчего на мерине, где же серый жеребец? Потому немного вернусь назад.
Была пора - только что сошла полая вода. Вместе с другими обозниками отправили Шайми Зайца и его серого жеребца в сторону Стерлитамака - на сей раз белые. Серый уже был не тот серый, что когда-то вез больного учителя в верховье Уршака. Тянул свои годы, тянул свои грузы, налегал на постромки и порядком изнурился. Но с виду еще держался. Вскинет порою голову - и враз помолодел. Что и говорить, окажись тогда мерин дома, его бы запряг Шайми, а не серого жеребца, но, как на грех, убрел мерин в лес и пропадал три дня.