Деревенские адвокаты

Карим Мустай

И вдруг вся эта жизнь верх дном пошла... чуть было не пошла.

Халфетдин ковылял на своей деревяшке с Совиной улицы и, как на грех, наткнулся на вора Муратшу. Тот о житье-бытье даже не спросил, сразу выложил:

– Пока тебя не было, тут у нас всякие красивые песни насочиняли. Слышал, наверное?

– Нет, не слыхал. Какие песни?

– Как же так, все слышали, один ты не слышал?

– Не знаю. Не помню, - насторожился солдат.

– Тогда, пожалуй, напомню. Вот эта.

На базар, Нажип, ступай,

Нос

покрепче покупай,

Нос крючком - небось тогда

Сразу клюнет Сагида!

– Тьфу! Наушник! Ничуть не изменился. Все тот же подлый Муратша.
– И пошел Халфетдин своей дорогой, через несколько шагов обернулся, сплюнул еще раз: - Злыдень!

– Не я эту песню выдумал, не я распевал, и жену твою не я обольщал, хихикнул вслед вор.
– Иди, хромай, служба царская...

Но сомнение в солдатское сердце запало; пока до дому дохромал, из той искорки уже разгорелся пожар. Мнительному человеку много ли надо? Всякие безобразные виды разыгрались перед глазами. "Греховные-то дрожжи кстати пришлись, сдобная стала, в глазах вожделение горит", - со злобой подумал он про жену.

Когда еще парнями были, Халфетдин на Ишбаевском лугу застал Муратшу ворующим чужое сено и избил его так, что тот неделю ходил с заплывшими глазами. Вот ведь когда должок-то вернул!.. А солдат давно об этом забыл.

Домой Халфетдин явился чернее тучи. Простукал через сени, вошел и молча сел на лавку. Дома была одна Саги-да. Мальчика недавно бабушка увела к себе.

– Что случилось, Халфетдин? Ощетинился весь...

– Ничего не случилось.

– Ну, коли так...

– Со мной ничего не случилось. Меня никто не соблазнял. А вот тебя...

– О чем ты, Халфетдин?

– "Сразу клюнет Сагида..." Вот о чем.

– Ах, вон оно что!
– покачала головой Сагида.
– Донесли, значит?
– она коротко рассмеялась.

– Не кудахтай, беспутница!

– Халфетдин!

– Молчи!

– Нет, молчать я не буду. Напраслину несешь, Халфетдин. Побойся греха. Я перед тобой чистого чище, белого белей.

– На мне греха нет, бойся ты.

– Нет, Халфетдин, вранье это. Вранье! Все не так было! Сейчас я тебе все расскажу.

– Не рассказывай. Не бывает дыма без огня.
– Значит, бывает.

– Нет, не бывает!

– Выслушай меня, Халфетдин. Иначе жизнь прахом пойдет.

– Не буду слушать!
– стукнул он деревянной ногой об пол.
– Не буду я распутницу всякую слушать. Пусть прахом пойдет! Постель нашу замарала, блудница!

Сагида заплакала навзрыд. Но мужний гнев лишь разгорелся сильней: "Ишь, слезами грех замыть хочет, беспутная баба!" - распалялся он. Опять топнул своей деревяшкой.

– Талака хочешь, падшая!

Но тут и у жены самолюбие взыграло.

– Ну и что? То-то напугал!

– Ах, так?

– Да, так!

– Тогда талак! Талак, грешница, талак, талак, та-лак!

– Не боюсь я твоего талака,

не боюсь! Плевала! Теперь свобода!

В Халфетдине, который два года сидел в окопах, людей побил изрядно (медаль ведь на войне дают, если человека убьешь), валялся по лазаретам, муки принял немалые, лютый бес проснулся. Он вскочил. Бросился к лежавшему возле печи топору, но дотянулся не сразу, деревянная нога задержала. Тем временем Сагида успела выбежать из дома. Халфетдин, схватив топор, запрыгал следом за женой. Выскочив на крыльцо, он размахнулся и уже готов был пустить топор в спину бегущей к огороду жены, как возник откуда-то Курбангали, подпрыгнул и перехватил за топорище, стал выворачивать из руки Халфетдина. Тот не противился, отпустил. (Должно быть, от неожиданности растерялся.) Все произошло как во сне.

Однако случайно, говорят, и муха не пролетит. Услышав в доме у дружных соседей крики, Курбангали подошел к плетню. Подождал. Крики не утихли. Вскоре донесся плач Сагиды. Никак, беда какая?
– подумал Курбангали и перепрыгнул через плетень. Только подошел к двери, вылетела Сагида, следом вывалился Халфетдин с топором в руках. В этот миг худой, маленький Курбангали ощутил в себе такую мощь, что впору медведя повалить. Да и проворства джигиту не занимать.

Курбангали потрогал пальцем лезвие топора.

– Топор ведь, дядя-сосед, бревна тесать придумали, а не людям головы снимать, - сказал он немного погодя и сел на порог распахнутой двери.

Халфетдин не сказал ни слова. Откинув ногу, опустился на траву и закрыл лицо руками. Сагида прислонилась к углу клети. Так они молчали долго. Когда все трое поостыли, Курбангали рассказал Халфетдину об оказии с носом. О том, как и где Нажип свой нос покалечил, и о том, что Сагида в этом происшествии чище снега и белей молока, весь аул знает. Откуда знает? Отчего же ему не знать? Знает. На то он и аул.

– Эх, Халфетдин-агай, сплетне поверил, зазря жену обидел! У нас бы спросил, ведь ближе соседей нет. За три года у снохи и ворота не ко времени не открывались, и дверь не скрипнула.

– Да ведь дыма без огня...
– промычал Халфетдин.
– Ворюга этот, Муратша, душу замутил.

– Вот такие, как Муратша, дыма и напустят - весь об-коптишься.

Сагида молчала, не шевельнулась даже. Но сердце уже оттаяло. Один жест, одно слово мужа - и вновь она станет той любящей душою, что была прежде.

– Как же теперь дальше жить собираетесь?
– спросил безусый-безбородый "аксакал".

– Не знаю, браток, ума не приложу. У меня ведь "талак" вырвалось три раза.

– Вот это нехорошо. Надо бы Кутлыяра-муэдзина на совет позвать. Если, конечно, сноха не воспротивится...

Сагида опять промолчала.

– А что Кутлыяр может сделать?

– Уж что-нибудь придумает, найдет выход, - сказал Адвокат.
– Если, конечно, сноха согласна...

Сагида чуть заметно кивнула.