Деревенские адвокаты

Карим Мустай

Весь мир изменился вдруг. Давеча только даль небесная, и солнце в этой дали, и дальний окоем леса, и черная земля, расцарапанная деревянной, с железными зубьями бороной, и уныло склонивший голову хромой воронок - все было всамделишным, привычным, можно видеть, можно осязать. А теперь вдруг отошли от Нурислама, обрели иные свойства, потускнели, стоят в полусвете-полумраке полуявью-полумечтой. В этом изменившемся мире стало джигиту неуютно и одиноко. Словно заблудился вдруг. Не зря, выходит, прыгала та трясогузка. Нет, не зря. Уж она-то была настоящая. И не с пустой вестью прилетала птичка-невеличка. Кашфулла, серый иноходец, еще два всадника... Вот здесь

они были, на этом самом месте. А ведь все доброе и красивое является в обличии чуда, вернее - само чудо рождает их. Хотя до истины этой джигит умом не дошел, но чутьем угадал. И снова перед ним тайна и явь слились в одно, и снова мир понемногу взял прежний ход. Однако вновь погонять хромого меринка и поднимать пыль до небес ему расхотелось. Что ни говори, но встревоженный дух его еще до самой земли не спустился.

Нурислам распряг лошадь и отпустил ее щипать траву меж деревьев. Дожди нынче были скудные, трава чахлая, на открытых местах и косой не зацепить. Вороной как на работу не падкий, так и на еду не жадный. Для начала он долго терся худым ребром о кривую березу, потом фыркнул, потом, сотрясая лес, издал гром из-под хвоста - на том обряд приготовления к полуденной трапезе был завершен. И меринок с чистой совестью принялся щипать траву. Лишь теперь Нурислам почувствовал, что смертельно хочет пить. Он пошел вдоль межи, ища зарытую бутыль и узелок с полкараваем. Они остались там, в самом начале надела. Долго шагал, топча жухлую полынь. Нашел, встал на колени, разгреб землю, вытащил бутылку. Выдернул зубами затычку, глотнул пару раз, и разошлись по телу блаженная прохлада и легкость. Но бутыли он не опрокинул и разом все не выхлебал - пил долго, чтобы протянуть удовольствие. Хлеба даже не коснулся. Когда нутро остудилось и жажда унялась, вернулось к Нурисла му крестьянское усердие. "Десятины-то лишь край остался, - прикинул он.
– Добью и отправлюсь домой. Вечером - не сабантуй ждет". Он подошел к мерину и надел на него уздечку.

Тот же словно хотел сказать: "Ну, что это еще? Зачем такие шутки?" лениво отвел голову, но оказать более решительное сопротивление не осмелился. "Куда такая поспешность?
– удивился он.
– Может, за приятелем моим, серым жеребцом, следом пустимся? Славно бы, коли так, - и даже раззадорился на миг.
– Чем я других хуже? На четырех ногах хожу, на четырех копытах, при хвосте, при гриве, в груди сердце бьется. Было время, и я жеребцом был", - мотнув головой, он даже резво прошел три-четыре шага. Но повернули к бороне - и задор его увял, надели хомут - и надежда погасла.

Уже в третий раз шел с бороной вдоль своей десятины Нурислам, когда на Ак-якуповской дороге снова поднялся хвост пыли - еще толще, еще длинней. Всадники. Семь-восемь их, не меньше. Никак, за Кашфуллой погоня, будь ты неладен. Впрочем, мало ли какие всадники могут скакать в такую пору. Теперь и деревенский люд в одиночку не ездит. Но очень скоро Нурислам увидел, что встревожился не зря. Скакали шестеро военных. На сей раз парень решил головы не опускать и за мерина не прятаться. Он остановил коня и уставился на подъезжавших всадников. Дескать, ничего он не боится, стоит на своей земле прямо, не гнется, а кого там по большой дороге носит, ему дела нет, если и глянет порой, так просто из любопытства. Если и похож слегка на дурачка, тоже вреда не будет. За дурость налог не дерут, если и дерут, так шкуру, да и то не на шубу. Нурислам заранее прикинул, как держаться, что говорить. Решил, ни полной бестолочью, ни особо сметливым себя не выставлять. Впрочем, с кем ведь дело придется иметь, с умным или с дураком?

Поравнявшись с Нурисламом, всадники резко осадили лошадей. Лишь один с разгону проскакал еще немного, но и он, круто осадив коня, вернулся к остальным. Лошади у всех в черной пене, какой масти которая - и не угадаешь. Лица у всадников в черной пыли, словно черные личины надели. Только губы шевелятся и глаза блестят. В соседней Боголю бовке молодые ребята на праздник рождества для потехи, чтобы не узнали, такие личины надевают. Нурислам это сам, своими глазами видел. У этих же, понятно, лица от грязи черны. На высокой, с тонкой шеей, с красивой походкой кобылице, то ли палевой, то ли рыжей, сидел карлик. На плече у него Нурислам разглядел погон. Выходит, те. Но вид всадника с погонами отчего-то не испугал Нурис лама, наоборот, позабавил.

Подошвы маленьких сапог карлика еле достают до высоко поднятых стремян. В большом кожаном седле он сидит, словно нахохлившийся ворон на крыше сарая. Крикнуть бы: "Кыш-ш!" - и запустить камнем - каркнул бы и взлетел. Да не крикнешь, не запустишь.

"Ворон" махнул камчой:

– Эй ты, чурбак с глазами! Чего стал как вкопанный! Катись сюда! Хриплый его голос и впрямь походил на карканье.

– Кто? Я, что ли?

– А кто еще тут есть, кроме тебя? Дурак!

– Вон, соратники твои есть...

Что-то похожее на улыбку шевельнулр тонкие сухие губы "ворона". Парень, похоже, тугодум. Это ему понравилось. Еще одно подтверждение истины: из трех мужиков - два идиоты.

– Бегом сюда!
– для пущего страха гаркнул он по-русски.

– Бегим, бегим!
– откликнулся Нурислам и, резво просеменив шагов пятнадцать, встал перед ним. Хотя разговор и пошел по-русски, не растерялся. Когда с отцом ходил в извоз, он и в русском натаскался.
– Чауа калякать будим, офицер-эфенди*?

* Эфенди - господин.

– Не калякай. По-своему говори.

– Тоже можно.

– Сначала посмотри мне в глаза и дай клятву.

– Какую, офицер-эфенди?

Карлик опять усмехнулся. От такого обращения - "офицер-эфенди" - спесь его сразу раздулась. "Может, этот мужик не такой уж идиот", - подумал он.

– Клянись, что на все вопросы ответишь только правду!
– в глазах опять сверкнула угроза.

– А может, я и без клятвы правду скажу, офицер-эфенди? Клятва вещь коварная, нарушишь разок - потом беды не оберешься.

– Клянись! А соврешь - пристрелю!
– и он хлопнул по кобуре на поясе.

Нурислам во все глаза уставился на серое лицо карлика - видать, он скакал первым, оттого и пыль не так густо лежала на нем, как на остальных.

– Валлахи-биллахи, вон тем единственным своим мерином клянусь! А совру - пусть земля проглотит.

В его чистых, до самого дна ясных глазах не было и тени хитрости. (Вот только "пусть земля проглотит", пожалуй, вырвалось зря. Тут же и сам пожалел.) Встретился взглядом карлик с этими глазами и даже смутился на миг. Но смущение слетело быстро.

– Давно тут ковыряешься?
– Голос уже не голос - настоящий карк.

– Порядком уже.

– Сколько часов?

– Часов нет, офицер-эфенди, мы так просто, без часов ковыряемся. Нурислам и сам не заметил, как почесал живот.

– Не чешись, тупица!

– Мы, уездные, всегда малость туповаты. Будь я поумней, тоже бы, вроде тебя, на хорошем коне сидел, в кожаном седле и с шестизарядным самопалом на поясе.

Карлику и эти слова понравились - молодец, и сам понимает, что тупица!