Деревенские адвокаты
Шрифт:
Спрыгнул с коня, бросил поводья на седло и ввалился в канцелярию. Курбангали был на месте, потчевал морковным чаем пожилого уполномоченного из Булака. Картошки гость, кажись, еще не отведал, как раскатились, так и лежали перед ним целехонькие, шелухи ни лоскутка.
Кашфулла, весь бледный, даже поздороваться забыл.
– Что за люди на Мырзинской дороге?
– На Мырзинской? Не знаю. Никого вроде нет.
– Как же нет, когда есть!
– А... детишки, как вышли с уроков, туда отправились.
– Ну-ка, пошли!
– И словно только тут Кашфулла заметил уполномоченного.
– Здравствуйте! Мы скоро вернемся, подождите нас тут. Кто такой, откуда, спрашивать не стал. Картошку ест, чай
– Пошли!
Кашфулла верхом скакал, Курбангали бежал рядом. В этот год он совсем похудел, вконец высох, руки стали еще длинней. Кажется, возьми за кончик реденького уса, приподними - он и полетит. В точности та трясогузка, что морочила когда-то Нурислама. И все же не поддается, идет с гнедым вровень. Прорысили немного, и Кашфулла рассказал, что напугало его. Тогда жилы у Курбангали натянулись, что стальные пружины, руки превратились в оперенные крылья. И силе человеческой, и мощи лошадиной предела нет. Иначе столько верст проскакавший гнедой мерин запалился и умер бы, столько дней не слезавший с седла измученный всадник потерял бы сознание и грянулся с седла, а бегун, в ком душа, пристегнутая слабой стежкой, чуть висела, задохнулся бы и рухнул.
Три души, три тела стали единым духом, единым телом. Потому и не рухнули. Когда оставалось с километр, дорога открылась - и они увидели мальчишек, брели они цепочкой, словно спускающиеся к воде утки. Идут медленно. Двое отстали, плетутся шагах в тридцати - сорока сзади. Бедняжки... шажок голодного ребенка много ли возьмет? Но и до поля недалеко осталось. Успеют догнать или не успеют? Из сил тянут, стараются, но прибавить ходу не могут. Ослабли стальные пружины Курбангали, оперенные крылья утомились.
– Держись за стремя!
– сказал Кашфулла. Тот лишь мотнул головой:
– Не потянет гнедой.
Вчера после уроков шустрый сынок Враля Нурислама по имени Штурвал двум своим друзьям под страшную клятву открыл тайну. А те, заставив для прочности клятвы поцеловать "Арифметику", поделились этой же тайной еще с двумя приятелями каждый. Так сколотилась артель в семь человек. Мальчик этот, Штурвал, родился в ту пору, когда Враль носился с мечтой стать комбайнером. Имя сыну отец дал не только из-за красивого звучания этой детали степного корабля, но и глубоко постигнув его смысл. Штурвал! Вырастет сын, думал Враль, встанет у штурвала великих свершений, людьми будет руководить. Штурвал Нурисламович! Душе гордость, ушам отрада. Надо признать, кулушевцы только и смотрят, чтобы имя новое было позвучней, а над смыслом и не задумываются. Каких только имен безответным младенцам не надавали! Вот и вышли в жизнь Ангины, Флюсы, Антенны.
Накануне одиннадцатилетний Штурвал услышал, как посетовала бабушка: "Сколько ведь осенью на Мырзинском наделе колосьев зазря пропало, в грязи осталось! А нынче каждое зернышко - крупица жизни..." Сметливому мальчишке того и хватило. Не серые заплесневелые колоски, лежащие в грязи, рассыпались перед глазами, а поблескивающие в желтой стерне тучные, с длинной остью золотые колосья. И такие крупные, всего три колоса потрешь и зерен полная горсть. Мальчику даже сон приснился: под лучами восходящего солнца сверкает поле - сплошь золото, и сверху падает мерный тяжелый дождь из колосьев. А он, Штурвал, даже капле того дождя на землю упасть не дает. Высыпал книги на землю и ловит колосья в тряпичную котомку. Ловит и ловит без устали, глядь, а котомка пуста. То не колосья льются, а тянется с неба сверкающая паутина. Проснулся - и самый конец сна забыл. Только и осталось в памяти: кружатся, кружатся и медленно падают на землю огромные колосья. Сон разбудил мечту, из безмерной своей мечты мальчишка построил целый мир. Назавтра эта мечта разбередила души еще шестерых. Штурвал, сын Враля, заворожить был тоже мастак.
Семь малышей, один другого тощей, один другого оборванней, топая босыми ножками в горячей пыли, шагали туда, где ждала их пища - всего лишь нагнуться, заветная добыча - всего лишь дотянуться. Даже те двое сзади не слишком отстают. Надежда понукает, упования подгоняют. На плечах - пустые тряпичные котомки. Скоро они будут полным-полне-хоньки. А уж тогда... Бедняжки, бедняжки! И того не знаете, что ждет вас погибель, а близких ваших черное горе, даже помыслить об этом не можете! На тонком волоске висишь, по острому лезвию скользишь ты, жизнь человеческая...
– Натрем по две горсти, съедим, и силы сразу прибудет видимо-невидимо! Вот увидите!
– подбадривал товарищей Штурвал.
– Только разом много не ешьте, кишки может скрутить.
– Не жадюги мы, чтобы так обжираться, - сказал мальчик, у которого на каждом шагу в дырах штанин просверкивали коленки.
– А домой вернемся, на сковородке поджарим. Вот похрустим вдоволь! Ох, и вкусный он, курмас!* - Сказавший это малыш хотел было шумно, со вкусом оттянуть слюну, однако даже на это слюны не нашлось.
* Курмас - жареное хлебное зерно.
– Эй, вы, лежебоки, увальни, - крикнул Штурвал отставшим, пошевеливайтесь!
Те припустились было рысцой и снова вернулись на прежний шаг.
– Ничего, обратно наперегонки пойдем.
– Поедим курмас и в протоке искупаемся.
– Там вода теплая теперь.
– Когда сытый, и в студеной воде искупаться - раз плюнуть!
Эх, мечты детские...
До поля оставалось метров двести, когда мальчишки увидели сзади скачущего всадника и бегущего рядом пешего. Узнали их сразу - Сельсовет Кашфулла и Адвокат Курбан-гали. Наверное, колосков пожалели, мол, государственные они, не хотят пустить их на поле. Курбангали даже длинную палку прихватил с собой. Те пятеро, в ком было побольше сил, рассыпались по серой жухлой стерне. Бежали, покуда не перехватило дыхание. Торопливо хватали почти пустые заплесневелые колоски и совали в котомки. Где уж растирать, где уж рот набивать, успеть бы немного набрать. Вот один колосок, и другой, и еще один, и еще... Чем дальше от дороги, тем больше было их, серых, мертвых. Только бы успеть. Скорее, скорее... И земля, и солома, и колоски, все вперемешку - что сцарапали тонкими пальчиками, что попало в горсть, все в котомку. Выбирать, отделять некогда, быстрее, быстрее! Эти уже до поля добежали, кричат что-то.
– Яд! Яд! Только не ешьте, отрава!
– В аул, дети, домой идите! Хлеба дадим! Как вернетесь - сразу хлеб!
Те два мальчика, что тащились сзади, услышав "хлеба дадим", без сил плюхнулись в пыль. Но разбежавшиеся по стерне принялись еще усерднее заполнять котомки.
– Только не ешьте, дети, только не ешьте! На месте умрете, на месте! Дома хлеба дадим! Хлеб нынче выдаем! Хле-еб!
– Густой голос Курбангали разлетелся над полем из края в край, услышали все, но никто не поверил. Откуда ему взяться, хлебу-то? Оглядываясь назад, все пятеро побежали дальше. Конный и пеший бросились догонять, пытались с двух сторон загнать их. И кричали без остановки:
– Нельзя, даже зернышка нельзя! Умрете на месте!
– Яд, дети, яд, отрава это!
– В аул! В аул! Хлеба дадим. Быстрей, торопитесь! Хлеб выдаем!
Кашфулла догнал убежавшего дальше всех Штурвала.
– Штурвал, слышишь, Штурвал! Кому говорю! Ты чего не слушаешься, негодяй ты этакий.
– Ты врешь! Пшеница отравой не бывает, - сказал, остановившись, Штурвал.
– Вру? Я - вру?
– председатель в ярости опустил камчу, конец ее ожег спину мальчика, тот подпрыгнул на месте, но даже не пикнул.
– Брось котомку! Бегом в аул! Убью на месте!..
– Страшный гнев был в этом крике.