Деревня на перепутье
Шрифт:
В избу вбежала Года. Вернулась она из деревни, где носилась с самого утра, так что проголодалась как волчонок. Кинулась в кухню, там сразу же зазвенела посуда, опрокинулось ведро. Хватала что попало под руку, совала в рот, не садясь, притопывала от нетерпения: музыканты уже ушли из читальни в школу, где сегодня комсомольцы давали вечер с представлением. Гримироваться было рано, но ноги сами скакали: до того чесались пятки, до того хотелось пуститься в пляс с парнями… Вся она трепетала как пламя на ветру, каждый звук звенел для нее музыкой. Мир стал огромной избой на торжественном празднике, полной
— Годуте, пышечка, — позвал Вингела. — Присаживайся, ягодка сладкая. Посвети нам, звездочка.
— Придет мама — лампу зажжет, — бросила она, но рассмеялась только большущими зелеными глазами, а сочные алые губы приоткрылись неохотно, словно боясь рассыпать белоснежные горошины зубов. Игриво склонила на плечо голову в льняных кудряшках и исчезла в своей комнатушке.
Мужики сдвинули головы. Вполголоса хихикали, злословили.
— Нос задирает, кобыла, — задыхался от злости Шилейка, который завидовал каждому в том, чего был лишен сам. — Королевну корчит, с парнями шлендает, а мать день-деньской в навозе преет, в жиже мокнет.
— Красивая, бесенок. Тугая, стройная как липа. — Вингела даже про карты забыл. Глядел влажными, тоскующими глазами на дверь комнатки, скреб ногтями плешь.
— А чего не быть красивой? Сытая, расфуфыренная как кукла, ни черта не делает. Дурак этот Лапинас, дает волю девке. Думаешь, долго она будет хвостом вертеть? Начнет, как Гедрута, каждый год котиться, старуха не поспеет внуков растить.
— Не говори, она мужиков выбирает, — заступился Вингела. — С каждым не шляется. Много кто из зависти оговаривает.
— Все одно! Девке уже двадцать шестой идет. Пора детей растить, а замуж не хочет… Не говори, Пятрас, не заступайся. Ты у нас второй год, а я тут родился, вырос. Добра не жди как пить дать. Мать Лапинаса была насчет парней востра, сынок Мотеюс половину прихода осчастливил, а Года… Что зря языком молоть. Семья такая, вот что я скажу!
— Пусть оно и так, ягодка сладкая, а я бы все равно ее взял, только бы пошла. Такая, пока замуж не выйдет, перебесится, перегорит, а когда найдет семейный очаг, будет тлеть себе потихоньку, будто жар, греть…
Шилейка с досадой сплюнул. Коробило, ох коробило его от чужого счастья: у самого-то жена была горбатая. Не дрался, по девкам не бегал, жил мирно, да в душе обиду носил. Сердце ныло, глодала зависть, вот и злился на весь свет, сам не ведая почему. А тут, как на грех, Года из комнаты вышла. Кудряшки причесала на другой манер, надушилась, была уже не в синем платье, а в национальном костюме со сверкающей брошкой-подковкой на груди, в часиках, в коричневых туфельках на каучуке, в пальто, сшитом по последней моде.
Вингела звал ее, просил присесть, даже выпил за ее здоровье. Куда там! Скользнула по мужикам взглядом, будто провела росистой веткой розы, — та ведь и колет и пьянит, да от ее влажной прохлады в дрожь бросает.
Ушла. За ней поплелся и Симас; он тоже выступал на вечере.
— Затрусил жеребенок за кобылой, — осклабился Шилейка. — Думаешь, не подпустит к вымени?
— И-и-го-го-го! — заржал Прунце, наконец уловив смысл. — К вымени… го-го-го…
Вингела оскорбленно встал. Нравилась ему Года. Надеялся, что не напрасно ходит к Лапинасам, хоть он для нее был вроде пустого места. Однако надежда — мать дураков. Вот он и ждал ее терпеливо, как цветок ждет пчелу. Вдруг вспомнит, вдруг заглянет по дороге в улей…
Он хотел гаркнуть на Виктораса, пристыдить его, зачем таскает ее имя, будто бык цепь по грязи, и завязался бы спор, но увидел, что во двор входят Лапинас с Римшей. В окне мелькнули головы, серые стволы ружей, испятнанные кровью сумки. Было слышно, как сбивали снег с обуви в сенях. Потом разошлись с добычей каждый к себе.
Хмурый был Лапинас. Швырнул ягдташ в угол, даже не поздоровавшись с мужиками, поставил ружье, повесил на крюк у двери полушубок. Вингела кинулся к зайцам, что принес Мотеюс. Хвалил, что жирные, крупные, что метко подстрелены, а Прунце сопел рядом и ухмылялся во весь рот.
— Толейкис прикатил, — будто пулю пустил Мотеюс.
Все съежились, переглянулись, а Шилейка поднес к губам стопку. Плеснул как в печь. Поднялся.
— Прикатил и опять укатит, — бросил он. — Был Тауткус, председательствовал Барюнас, теперь Мартинаса черт унес. А мы как жили, так и живем.
— Не говори, — усомнился Вингела, заметив неодобрение в глазах Лапинаса. — Толейкиса на мякине не проведешь.
— Вот-вот, Пятрас, в том-то и дело… — поежился Лапинас и рявкнул на жену, которая, как только вошла, предложила кушать. — С первого дня норов показал. Не успел в Лепгиряй ног согреть, а уже на Помидора набросился, гнал бревна таскать, Раудоникису велел со всей ревизионной комиссией явиться.
— В прошлом году он в «Молодой гвардии» заместителя председателя съел, — подхватил слова Лапинаса Вингела. — Блажной, ягодка сладкая, всяк знает.
— И ты при нем не поцарствуешь, Викторас, это уж как пить дать, — бухнул Мотеюс. — Разве не помнишь, что он твердил, когда эти дурни его председателем выбрали? «Бу-дем со-блю-дать по-ста-нов-ле-ния…» А ты знаешь, что это за постановления, а? Уж который год, как запрещено по второй корове держать. В прошлом году Мартинас грозил штрафом, если у кого найдет больше, чем шестьдесят соток, обещал скостить огороды всем, кто минимума не выработает. Никого он не оштрафовал, огороды не мерял; как кто держал, посей день по две коровы держит, потому что Мартинас — человек сговорчивый, никого не хочет без ножа резать. А этот зарежет, помяните мое слово, зарежет!.. Не будешь больше шляться по дворам да пиво пить, Викторас, и ты, Вингела. Прижмет… Обкорнает… На своем огороде хозяином больше не будешь и с коровушкой распрощайся… — Кольнул уголками глаз Римшу, который торчал у двери.
— Чего тут! — храбрился Шилейка, хотя от слов Лапинаса его и бросило в дрожь. — Разве Мартинас поначалу не кидался? Гонял бригадиров по дворам, коров переписывал, огороды проверял. Кто по дурости поверил — распродался, а кто не струхнул — живет, как жил. Новая метла завсегда чисто метет.
— Дай боже, Викторас, дай боже, чтобы так было…
— Чему быть, того не миновать, — вставил Вингела. — Ничего не поделаешь, когда уже сделано, ягодка сладкая.
— Можно, мужики, поделать, и надо. Мартинас же не сбоку припека, в заместителях-то его оставили. Не одному Толейкису воз тащить, нет…