Шрифт:
Тихая, тихая вода. Вода в темноте. Она не журчит – скрипит, продирается. Она не впадает в реки и не питает землю. В ней нет рыбы, только черные водоросли на глубине. Гнилые, движимые подводным течением, лоскуты. Прислушайся. С глубины поднимается сюда… Что? Что поднимается? Звук. Звук? Крик… Вой. Да, вой. Жуткий вой, где-то там, где-то под лохмотьями водорослей. Шум, свист. Ничего не разглядеть. Горький вой. Какой страшный звук. Не слушай, малютка. Не слушай.
***
Остап всегда хотел увидеть Их. С самого детства, всю свою жизнь. Он всегда знал, что Они есть. Сейчас парень вспоминает детство, Новый год. Кажется, пришел нарядный 1996-й. Семейство в гостях у друзей отца. Дети играют в сторонке – сидят на полу, прижавшись к бетонной стене комнаты и представляют, что за ней находится неведомая страна, полная чудес и тайн. По телевизору показывают звезд постсоветской эстрады, они жемчужно улыбаются, сжимая высокие бокалы, и поздравляют дорогих россиян с
Детская фантазия? Вот вы думаете, что они просто… воображают. Играют – то есть делают что-то бессмысленное, не имеющее отношения к реальности. Но они работают, они моделируют мир, они попадают в переделки и спасаются от чудовищ. И пока взрослая реальность еще не обступила их нежное существование, для них собственный мир гораздо ближе и функциональнее. Здесь можно что-то делать, влиять на что-то. Остап не играл, Остап видел и чувствовал. За стеной – вовсе не соседский коридор. Там – непознанный мир, совсем не похожий на этот, где папа с дядей Пашей допивают большущую бутылку, делающую их громкими, резкими и неуклюжими. Пахнет от них неприятно. Играет кассета в магнитофоне, какая-то женщина грубоватым голосом распевает о том, что кому-то чего-то не дала. Взгляд хмельного отца становится рассеянным и чужим. Он как бы и не он. Зовет Остапчика, чтобы обнять, но не столько от любви, вернее, не от чистого чувства, а от выпитого. Он редко обнимает сына, когда трезвый. Мама через стол смотрит на папу мрачно. Смотрит мрачно и дотягивает очередную сигарету. Всего пару лет, и мамы не станет, перед смертью она будет смотреть мрачно и на Остапа. Просто, потому что болезнь не оставит никаких других ноток в этих когда-то светлых глазах. Папы у ее смертного одра не будет, ведь от тяжести переживаний он храпит в соседней комнате, не добравшись до кровати. Праздничные бутылки превратятся в повседневные. Теперь от него будет все время пахнуть так, как в Новый год, когда все это было просто слишком уж громким весельем под мерцающий телевизор и импортный кассетник, скандал с мамой, который на следующий день как-то утрясется сам собой, когда все отоспятся. Остап сидит у стены, за которой есть что-то другое. Оно видит его, слышит его боль и зовет. Ему хочется туда. А с этой, его стороны: «Остапчик, ну иди, иди обними папку! Кому говорят?». Не хочу, только не это! Мальчик обнимал бы папу, хоть весь день, но настоящего, не того, у которого все повадки, все чувства и мысли – спутанные и подожженные спиртным. Мертвой водой. Она делает взрослых мертвыми.
***
Однажды ночью, в том же детстве, Остап проснулся. Писать не хотелось. Пить тоже. Он смотрел в потолок и на своем, детском, пытался понять, чего же это он не спит. Что-то снилось. А что? По комнатке гуляет холодок, ночной свет легонько освещает скудный интерьер. В дальнем уголке что-то скрипнуло. А чему же там скрипеть? Остап увидел. Там кружилась маленькая спираль из звездочек. Яркие желтые огоньки блуждали вместе, не теряя общий строй, перемещались влево-вправо. А потом они, как бы все вместе, заметили Остапа и замерли. Мальчик смотрел на них и ему казалось, что он исчезает в их свечение. Они вбирали его в себя. Чего только не узнал мальчишка за эти секунды. Информация на неизвестном ему языке проникала прямо в мозг, во все уголки сознания. Вскоре Остап ослабел, откинулся на подушку и уснул. Если бы его попросили рассказать, чего такого ему показали огоньки, он не смог бы и одного предложения собрать. Но никто не спрашивал, ведь никто и не знал. Он никогда никому не рассказывал об этом событии. Да и кому было? Все дети брешут друг другу какие-нибудь байки, верно? Иногда даже сами в них верят немножко (или полностью верят, или это даже не байки), но все мы знаем правду, да? Такой рассказ стал бы еще одной страшилкой и более ничем.
Одно Остап вынес из той ночи, что мог сам себе объяснить словами – Они есть, и он должен встретиться с Ними снова. Всю жизнь, вплоть до сего дня, он никогда-никогда не сомневался в том, что видел. Всю жизнь Остап искал вести о них. Старинные книги, рассказы путешественников, байки деревенщин. Он словно стоял у той стены из детства. Они – за тонким слоем бетона и кирпича, а я здесь. Не достаю, опять не достаю до них. Школа, училище, после – время шло.
Когда кто-то говорит вам, что видел Их, общался с Ними – не верьте. Эти люди, скорее всего. заблуждаются. Может врут. История Остапа – одна на миллион. Извлечете ли вы из нее что-то? Вряд ли. Завтра вы, наверное, сможете всё забыть. Но, может быть, хоть кто-нибудь… Хоть каплю… Будущее покажет.
Жизнь Остапа складывалась так себе. У него не было ничего. Ни приличной работы, ни жены, ни машины, даже ветхая однушка и та съемная. Все блага и стандарты мира проходили мимо. А когда шли в его сторону, он не был способен их взять. Он бы сказал, что просто не имел права на них. На мирское и суетное. Потому что единственным благом для себя, единственной
Остап сидел на лавке около своего подъезда и разглядывал листву. Листва успокаивает. Летняя, самая зеленая и полная жизни. Утром он дочитал толстую тетрадь записок местного краеведа-любителя по имени Натан Борисович Лиц. Тот исходил наш донской край вдоль и поперек, много чего пронаблюдал. Видел и наши Шаминские горы, и Зайцевские скалы, присутствовал на начальных этапах раскопок Танаиса. Любил неординарные истории и места.
Рукопись была объемной. Только рукопись. При жизни Натан не отдал ее в печать, а потом уже некому было с ней возиться. По счастью, единственному приятелю Остапа, антиквару и старьевщику, родственники покойного краеведа притащили много всякого барахла. В том числе и бумаги. Дедовские записки, ничего интересного. Остап, забежав посмотреть новые поступления барахла, зачитался рукописью, и приятель отдал ее парню на изучение. Текст был написан плохо и корявым почерком, но прочесть было можно. Находились в нем забавные места.
Лиц писал, например, что заночевал однажды близ тогда еще почти не раскопанного Танаиса. Ночью его разбудило пятеро человек. По всему их виду было ясно, что они не местные. Странная одежда, малый рост. А главное, говорили на странном языке, ни слова не разобрать. Что-то всё пытались ему втолковать. Потом ушли. Позже он воспроизвел некоторые слова незнакомцев другу-филологу, и тот с удивление заметил, что похоже всё это на диалект греческого. Натан Борисович сделал вывод, что каким-то чудным образом встретил местных греков, живших здесь эдак три тысячи лет назад или около того.
Но дальше было еще интересней. Лиц рассказывал о Щепкинском в том роде, что насажен он был не просто так, а для того, чтобы скрыть в своих уделах некую невидаль. В тех местах, по словам Лица, близ Щепкина села, места были странные. Как и речной остров (думаю, что речь о Зеленом острове), это место «странное», с «чертовщиной». В подобных издревле строили христиане если и не монастыри, то хотя бы скиты [так считает Лиц], чтобы бороться с нечистью и закалять веру. К моменту посадки Щепкинского леса времена были уже совсем не те, поэтому – просто лес, без лишней сакрализации. [Лес ограждающий]. И где-то, на окраине, растет необычное дерево. Тогда Лиц гостил в одном местном хозяйстве. Рядом располагалось старое имение, частично заброшенное и частично освоенное крестьянами. В былые времена, по словам автора, им владела некая графиня и гнездилось там общество, вроде теософского, центром своего внимания имевшее доктрину некого каменного змея или червя. Местные говорили, что большую часть этого общества (не последних людей в окрестностях), расстреляли в революционную пору. Впрочем, никто о них не горевал. И вот, Лиц в ночи вышел на прогулку и наткнулся на странное дерево, из которого выглянуло на него нечто страшное. «Голова черта светилась огнями и показывалась прямо из дерева, из него вырастала. Сам он мелькал и моргал так, что болели глаза». И больше ничего автор не стал пояснять. Остап прочел внимательно всю последующую писанину. Ничего. Огни… Это не совпадение, не теперь. Он сидел на лавке и решался. На секунду Остапу показалось, что листья клена, на который он смотрел, стали чернеть. Он тряхнул головой. Показалось.
***
До Щепки рукой подать. Только вот это большой лес. Обычно горожане отдыхают на его окраине, в хвойной части, и только отважные пробираются вглубь. Чаще это велосипедисты и местные. Ничего трудного, чтобы пройти сквозь лес, нет – там широкие прочерченные дороги. Потеряться почти невозможно. Он рукотворный, как мы уже узнали, не дикий. Но вот найти определенное дерево… Остап посмотрел карты в интернете, чтобы определить, где могло быть то хозяйство, где располагалось старое имение. Об этом информации не было. А почему? Потому что наши края не Италия, и никому не интересны. Хотя, если знать – чего тут только нет, в Ростове и области. И природного, и рукотворного. Но публика жаждет видеть удивительное только в культурной Европе и духовной Индии, так?
Жаркое лето. Отработав свои две смены на погрузках, Остап, отоспавшись, собрал рюкзак – немного еды, вода, термос. Жил Остап на Северном, на самой окраине, до леса можно было дойти пешком минут за сорок, если идти неспешно. Так он и решил сделать, срезав через поля, вдоль гигантского и гостеприимного Северного кладбища. Кладбища, как говорят, самого огромного во всей Европе. Растет оно не только вширь, но и вертикально – захоронят там кого, подзабудут навещать, и ничто уже не мешает через время туда же подхоронить кого-то еще, такая есть славная традиция. Пойдете искать могилу родственника и можете просто не найти ее – другой памятник, другая табличка. Такое удивительное место. А вокруг него – поля. В зарослях бегают фазаны, а также более привычные голуби и грачи. Да, настоящие фазаны.