Дерево дает плоды
Шрифт:
День начинался тогда в пять. Около шести я уже просматривал на заводе, у себя в отделе, инструкции и предписания, целую груду всевозможных бумаг, а потом наблюдал из окна за рабочими, следовавшими через проходную. Сначала, стоя у окна, я тревожился, что именно сегодня они вдруг не придут, что я не увижу никого, кроме Шатана, заводской охраны, начальства, контролеров, причем вовсе не опасался потерять место, поскольку Шимон Хольцер недвусмысленно утверждал, что работы полно, не хватает только подходящих людей, — это опасение было совершенно другого рода, еще необъяснимое. Позже я привык и уже различал отдельных людей, физиономии связывал с личными делами, фигуры — с рабочим местом. Этот — формовщик из литейного, этот — кочегар, а этот — сварщик, этот — из кузнечного, тот — токарь, а вот — механик. Партийцев я знал всех, впрочем, их было немного — сорок с небольшим, но среди них нашлось двое друзей отца. Как-то, когда я впервые пришел сюда с Шимоном, принимать дела, то сказал ему:
— Знаешь,
— Что звучит ужасно? Хорошо звучит, я даже повторял про себя, красиво звучит. Дело хорошее — вот мое слово, и эти ботинки будут тебе впору.
Директором завода был седой инженер, давно здесь работающий, специалист послевоенного набора. Человек нерасторопный, как говорил Шатан, секретарь партийной организации. Хоть он уже знал о принятом решении, однако долго и тщательно изучал бумаги, прежде чем торжественно вручить ключи от стола и сейфа. К сожалению, Шатан в тот день священнодействовал в комитете, и знакомство с сотрудниками состоялось без него. Улыбка, приветствуем, а, сын Яна, наконец подходящий человек, вы не представляете, какой хам был ваш предшественник, знаем, знаем, как не знать, мое почтение, помилуйте, товарищ, беглый взгляд, влажная ладонь, разрешите представить, улыбка, приветствуем. И так до бесконечности. Заместитель директора по административно — хозяйственной части, главный инженер, главный технолог, тот-то, такой-то. Я даже удивился, что их столько. Они приветствовали человека, который вторгнется в их прошлое и будет копаться в настоящем, а к тому же еще и… Лютак. Поэтому выказывали сердечность, готовность помочь, встревоженность, скрытый страх, неприязнь, подобострастие и едва замаскированную иронию.
— Я имел честь знать вашего отца, — заверил главный инженер, — но, признаюсь, понятия не имел, что он конспиратор. Когда-нибудь мы об этом побеседуем.
Я хотел сказать, чтобы он не связывал меня с отцом, но промолчал, ибо происходило это уже в моем служеЗном кабинете, среди шкафов с папками личных дел, у стола, над которым висела фотография Яна Лютака в молодости.
Через несколько дней Лобзовский опубликовал статью, посвятив моей особе множество цветистых фраз, что вызвало небольшие нашествия, визиты друзей и не друзей, а также появление в нашем доме самого Дыны. О скандале с ним я никому не говорил, впрочем, он как сквозь землю провалился и не подавал признаков жизни. Дело об убийстве тетки тоже не двигалось, а Лясовский только разводил руками, когда я спрашивал его, напал ли он на след преступников.
Итак, день начинался в пять утра, а кончался в десять вечера. Возвращаясь с фабрики, я покупал, что попадется к обеду, поскольку Ганка кончала работу на час позже, после обеда зубрил юриспруденцию, а она шла на курсы — готовилась сдавать за семилетку. Когда возвращалась, я помогал ей заниматься, мы вместе читали газеты и политические брошюры, не раз при этом ожесточенно споря.
Однажды из окна своего кабинета я увидел, что рабочие останавливаются у проходной, собираются грзшпами и разговаривают, оживленно жестикулируя. Был март, дождь размывал краски, сумрак смазывал очертания, заводской двор из моего окна на третьем этаже казался грязным прудом, в котором плавают какие-то чудища. Никто не стоял в одиночку, мелкие группки сливались и разрастались, то и дело вспыхивали светлые блики сотен человеческих лиц, царило оживление, смысла которого я не понимал, пока не узнал Шатана и нескольких товарищей, окруженных толпой. Это они. Левая полка наверху. Дело о поездке за машинами. Наградные листы к Первому мая. Инженер Козак, монтер Реханек, мастер Бохенский, Юзефович (есть сигнал, что был под судом), Валигура (направляется на воеводские курсы), Кравчик из охраны, молоденький Юрек Загайский.
Внезапно у меня перед глазами возникла другая сцена. Я стоял на сторожевой вышке у пулемета и смотрел вниз на скопище обритых голов, окружавшее синие шапки капо. Кто-то кричал, чтобы не стреляли, ребята из комитета проталкивались вперед, чтобы не допустить самосуда, а толпа ревела: «Мы сами, мы сами свершим правосудие!»
Я открыл окно. Порыв холодного ветра донес до меня крик Шатана:
— Роман! Они хотят бастовать!..
Какие-то люди разоружили охрану и размахивали винтовками, из проходной вытащили транспаранты, кое — где алели флажки, все говорили и призызали, кричали, потрясая бутылками с кофе и кулаками, так что слов Шатана я уже не слышал. Видел только его разинутый рот, словно он глотал сгустившийся воздух и давился им. Он что-то кричал мне, ибо все больше лиц обращалось к окну, наконец стихло настолько, что я расслышал призыв собраться в основном цехе. Тут загудела заводская сирена, толпа начала расходиться, словно все заторопились на работу. Я позвонил в проходную, чтобы закрыли ворота и отогнали зевак, а когда в кабинете появились главный со своим заместителем, Шатан, инженер Козак и Юзефович, я уже был спокоен.
— Надо вызвать
Он подошел к телефону, но Шатан оттолкнул его руку.
— Я их понимаю. Если сказали, то сделают. В магазинах третий день пустые полки, столовая закрыта, работай и по воскресеньям, а зарплату не привезли. К тому же не хватает машин и инструментов. Что делать?
— На улицу, к тем магазинам, где все есть, да втридорога! — крикнул Юзефович. Неделю назад он приходил ко мне объясниться, за что сидел в 1939 году. Шестеро детей. Без работы. Три месяца за кражу. Лицо, как у кота, острые ушки и редкие усы торчком. — Бить меня хотели, меня, меня. А я в чем виноват?
— Ненормальные условия, — буркнул главный, но тотчас умолк и бочком заскользил к дверям.
Все смотрели на меня, комната наполнялась людьми, входившие докладывали, что рабочие собрались в основном цехе и требуют, чтобы туда прибыло руководство.
— Пошли, нельзя терять времени, — выдавил я.
В качестве кого? Руководства, членов партии? Сто восемнадцать пепеэсовцев, сорок с небольшим пепеэровцев, там, внизу, в цехе, старые рабочие, товарищи отца. В качестве кого? Что им сказать? В голове мель кали обрывки речей, разговоров с Ганкой, статей, пот склеивал пальцы, в горле жгло. Теперь я лихорадочно искал, сам доискивался подобной ситуации в прошлом, но ничего не припоминалось. Странно, что именно в этот момент я ощутил голод. «Мы оказываем вам большое доверие», — говорили в комитете. «Символ времени, — гласил подзаголовок в газете, — молодой Лютак…» Возьмут меня, черт побери, под руки, поставят на токарный станок или помост, водрузят, как знамя, заткните глотки, поглядите, Лютак, столько-то лет проработал вместе с нами, в черной ночи оккупации (всегда так: в черной ночи оккупации), убили его, но это ложь, мучили, истязали, а он все-таки опять с нами. Да, захотят, чтобы я был отцом и сыном в одном лице, и духом, который должен их просветить. Положеньице.
Цех. Корпуса токарных агрегатов, рабочие, толпящиеся на помосте и гроздьями облепившие машины. Тишина. Воняло смазкой, плавящимся железом, коксом. На помосте кто-то робко закашлял. Мы шагали к бетонному возвышению, минуя молчаливых людей, по единственному свободному проходу, к единственному свободному месту. Первым заговорил Шатан.
— Давайте, товарищи, спокойно обсудим все вместе. Только побыстрее, а то у меня живот болит, так обожрался за завтраком. — Он вытянул руку и принялся считать на пальцах. — Курица в бульоне. Ветчина с греночками. Кофеек со сливочками. Пончики…
Никто не засмеялся. Шатан замахал руками, потом прижал их к себе и стиснул кулаки так, что посинели пальцы, и сказал:
— При пане Квечинском и сыновьях бастовали, чтобы вырвать у них из глотки пару грошей, у кого теперь хотите вырвать эти гроши? У себя?
— Врешь! Одни сыты, другие нет. Война кончилась, а нужды еще больше, долго ли так будет? Правительство морит голодом рабочих! Правильно говорит.
Я внимательно прислушивался к выкрикам. Заместитель директора попробовал объяснить положение, в которое попал завод, приводил какие-то цифры, говорил об устаревшей технике, о подсобном хозяйстве, о падеже свиней, об опустевших продовольственных складах, но люди прерывали его все ожесточеннее. Председатель завкома предложил избрать комиссию, которая бы направилась к властям, но и этот голос потонул в общем крике. Тогда Шатан вытолкнул вперед меня. Выкрики прекратились, стоявшие повыше утихомирили тех, кто ничего не видел. Цех замер,_ смотрели на меня, только на меня, сотни глаз. Лютак. Что он скажет? А я не знал, что сказать, в голозе была полнейшая пустота и ничего, кроме сознания своего присутствия в цехе. И все-таки меня слышали, словно бы я говорил, вероятно, они много знали об отце, тетке, обо мне, а еще больше додумывали. Я стоял молча, облизывая губы и переводя взгляд с одного на другого, с группы на группу. В те минуты я не узнавал никого, но предчувствовал, что нельзя мне не смотреть им в глаза. Так тянулось долго, очень долго, может, дольше для них, чем для меня, если они поняли, что я мог бы сказать и кто я. Даже не кто я, а кто этот отец — сын по фамилии Лютак. Потом мне говорили, что запой я тогда, все бы запели — ибо ждали чего-то именно такого, необычного, но я не смог выдавить из себя ни единого звука. Мне рассказали, что я сунул руки в карманы и сделал шаг вперед и что тут же передо мной образовалась тропа в толпе. А потом Шатан провозгласил:
— Стыдно, товарищи, чертовски стыдно. Соберем сейчас же завком.
И люди стали покидать цех. Только в эту минуту зароились в голове всевозможные светлые мысли. ЮНРРА приостановила доставку продовольствия — хотят нас взять на измор, чтобы мы вернули заводы. Бандиты готовятся всех нас перестрелять, как Лютакову. Это наш дом, наш. Послать машины в Великополыпу за картошкой и мукой. Попытаться еще раз съездить за станками. Я вам расскажу, как было Там, а ведь мы не поддались.
Не помню, как я снова очутился в кабинете. Машинально посмотрел в окно. Увидал пустой двор, потом движение вагонеток. У ворот два грузовика с брезентовым верхом, из второго торчат ноги солдат и милиционеров. Джип. Знакомое лицо офицера.