Дерево дает плоды
Шрифт:
— Охраняете, ребятки, охраняете?
— Охраняем. А что, может, не охранять, если я здесь мастером поставлен. Ведь это мой завод. Демобилизованный я, значит, и удивляться нечему, — сказал охранник, поглаживая рукоятку гранаты. Он крикнул что-то по — русски часовому у хранилища, и оба прыснули со смеху.
— Мы отсюда будем брать картошку для рабочих, — пояснил я. — Много ее там?
— Много.
— Сколько?
— Это, уважаемый, военная тайна. А вы откуда? — подозрительно спросил охранник.
Я предпочел убраться, чтобы меня не приняли за шпиона. В воздухе
— Откуда, приятель? Здесь ты на виду, быстрее залезай в будку.
Не знаю почему, я машинально последовал его совету и спрятался в будку, на палубе. Здесь пахло смолой и краской. Прошло несколько секунд, прежде чем я опомнился настолько, чтобы выбраться наружу.
— Вы ошибаетесь, — сказал я по — немецки. — Я не немец.
— Не мое дело, как вам будет угодно, — буркнул старик. — Но все-таки лучше выбросить ранец и научиться коверкать родной язык.
— Баржи в порядке?
— Смотря для кого. Они принадлежат фирме «Одер», Вебера:
— Значит, их можно использовать?
— Смотря кому. Баржа что лошадь, только своим повинуется. Многих ли сегодня большевики арестовали на заводе?
— Не знаю.
— Ладно, тогда молчу. Ключ висит на гвозде.
Он взял банку с варом и, неторопливо шагая, удалился. Я взглянул на реку. Течение несло глушеную рыбу, белые брюшки поблескивали в мутной воде, на которую падала колеблющаяся тень моста. Я снова заглянул в будку. Свернутый брезент, ящик с запаянными банками, карта, синяя шкиперская фуражка. Примерил — подходила, решил взять. Перепрыгнул на ДРУГУ1® баржу, на третью, четвертую, всюду обнаруживал свежие следы ремонта. Тут краска еще прилипала к пальцам, там белела новая доска либо темнели полосы смолы и вара. Даже швартовые канаты были новыми. Все в порядке, капитан Лютак, флот готов. Теперь можно идти в трактир и дожидаться вестей от Козака и Шатана, а завтра — в комендатуру за рабочими, и полный вперед!
Анни Вебер приготовила нам две комнаты, но пока я был один. Блондин дежурил на станции, Кравчик пошел куда-то с железнодорожниками, Юзефович при лип к своему новому начальнику и не показывался. Был уже вечер, город погружался в темноту, группы немцев возвращались с работы, и снизу, из трактира, доносился их гортанный говор.
— Вы наверняка знаете, Анни, кто тут плавал на баржах? — сказал я. — Нет вагонов, а мне надо перевезти картофель и машины.
Она долго молчала, прежде чем я услышал ее
— Знаю, брат мужа был одним из владельцев фирмы «Одер», но теперь он зависит от комендатуры. Он меня ненавидит, ненавидит меня и вас. Ведь мы товарищи по несчастью, оба побывали Там, верно? Собственно, почему мы обращаемся друг к другу на вы? Я попрошу отца поговорить с Иоахимом.
Прежде чем я успел ответить, она вышла. Я лег и принялся обдумывать план в целом, учитывая каждую деталь, прикидывая тоннаж барж, вес груза, маршрут. Анни вернулась и сообщила, что отец отказывается разговаривать с Иоахимом, и поэтому надо обратиться в комендатуру.
— Я принесла тебе пиво, — сказала она, опустила черную штору и зажгла свет.
Я заметил, что Анни сменила свое полумонашеское одеяние на короткое платье.
— Ты возьмешь наш картофель? Правильно. Вы должны взять все, все, причиненные вам беды и страданья невозместимы.
«Ох, только без философии. Тебе невдомек, как ты хороша с этими короткими седыми волосами, в темном платьице, обтягивающем бедра и грудь».
— Все? — спросил я, смеясь в душе.
— Все. Расскажи, ты должен мне рассказать всю правду.
— О чем?
— О том, что мы делали у вас.
Анни села на кровать, готовая слушать, протянула откупоренную бутылку и стакан. Прихлебывая пиво, я рассказал ей о том, что у нас известно всякому, но вскоре мне надоело просвещать фрау Вебер, тем более что я добрался уже до ее упругого бедра и прикоснулся к гладкой теплой коже.
— Спи, отдыхай, — сказала ока, вставая. Разула меня, поставила рядком башмаки и начала раздевать, как маленькое дитя.
— Я не голодная, — шепнула она, — но если тебе это хоть чуточку поможет или просто доставит облегчение, то рядом есть комнатушка, пустая. Я только сбегаю вниз и вернусь.
Комнатушка походила на камеру с маленьким зарешеченным окном, мебели не было, только в углу лежала груда солдатских одеял. Анни легла на нее, а когда я расстегнул ей платье, страстно прильнула ко мне и лихорадочно зашептала: «Милый, милый», погружаясь в мягкую подстилку. И я погружался, одновременно думая: «Завтра утром придет ответ от Козака и Шатана, только бы им повезло, ведь баржи придется потом выгружать и снова жди хлопот с вагонами. Ей, вероятно, чудится, что это Иоганн, светлой памяти Иоганн Вебер, расстрелянный гестапо неизвестно за что. У нее еще хорошая грудь, видно. Там не так уж бедствовала. Эти одеяла нас задушат, от них отвратительно воняет. А может, это от нее так несет? Отпустила бы она меня, хорошенького понемножку».
Я поднял голову, взгляд упал на решетку окна.
— Пусти меня! — крикнул я по — польски. — Здесь воняет. Es stinkt.
Я ударился локтем о выложенную камнем канализационную трубу.
— Болит? — осведомилась она деловито, когда я кое-как выбрался из одеял. Казалось, всюду были ее руки, живот, грудь, ноги, голова.
— Возьми меня с собой, только на один день, я хочу увидеть этот город, — сказала она. — Мне страшно здесь, я их боюсь, они со мной что-нибудь сделают, что-нибудь плохое.