Деревянная грамота
Шрифт:
– Горят, поди?
– А вот гляди…
Деревнин взял другую книгу, с зелененьким обрезом, положил, нажал на нее сверху – и то с трудом замкнул застежку.
– Видишь, как плотно? А теперь представь, что эта книга в огне оказалась. Пока он доски сгложет, огонь и зальют, они же долго гореть будут. Страниц же пламя не тронет, а что обрез малость обгорит – не беда, на то в книгах и делают широкие поля. Подрезать чуток – и будет книга как новая.
– Хитро! – одобрил Стенька. – Поглядеть можно?
– Нужно, – решил Деревнин. – Это Евангелие.
Стенька бережно снял со стола Евангелие и подивился серебряным выпуклым жуковинкам по углам нижней доски, на которых, как на ножках, стояла на столе книга.
– Ты, чай, от Грека эту книжную хворь подхватил, – заметил подьячий, и Стенька торопливо положил книгу. – О божественном потолковать пришел, что ли?
– Ох, Гаврила Михайлович! – Стенька разом вспомнил все неприятности. – Уж о таком божественном, что выше некуда!
Подьячий тяжело сел. Ярыжке сесть не предложил.
– Сказывай! – Его лицо от внезапной икоты передернулось, и он спешно выпил воды.
И Стенька доложил, что к деревянной грамоте протянулись когтистые лапы Приказа тайных дел, а для чего – можно только гадать. И, стало быть, они двое, Стенька да Деревнин, виноваты во многом – не придали должного значения диковинной улике, вынесли ее из Земского приказа, допустили, чтобы налетчики отняли…
– Ах ты, Господи… – пробормотал расстроенный Деревнин. – Вот ведь беда… Да ты сядь, Степа. А что наши?
– А что наши! Рьяно за дело взялись! С самого утреца Протасьев всех собрал да как возгласит: братцы-государи-товарищи!..
Такое обращение обычно означало не то чтобы приказ, скорее – отчаянную просьбу действовать скоро и толково ради общего приказного блага.
– И сам в печатню отправился, и Елизария с Захаркой с собой взял, и Гераську-писца, и стрельцов для охраны. Стрельцов-то расставить у входов и выходов хотел, чтобы никто не выскочил.
– Ишь ты – целое войско… Да ведь коли грамота в печатне, то так, поди, упрятали, что ее сам черт не сыщет, прости Господи… – Деревнин перекрестился. – Если только ее тогда же, ночью, не переправили куда подальше.
– А чего переправлять? На Печатном дворе столько всякого добра – бочку беременную спрятать можно, никто и не заметит. Коли у них нахальства хватило на нас напасть, стало быть, в безнаказанности своей уверены! – воскликнул Стенька. – А коли Приказ тайных дел в это дело нос сует – для чего бы?
– Ты всех тамошних затей знать не можешь, – одернул подьячий, – да и я тоже. Первое, что на ум бредет, – им, кроме соколиной охоты, гранатного боя и дневальных записей, теперь велено еще за еретиками охотиться.
Дневальные записи – это был смех на все приказы. Государю пришло на ум сличать, какова была погода в разные годы, и подьячие Приказа тайных дел старательно записывали в особую книгу, что, мол, января тринадцатого дня шел превеликий снег, а после того случилась оттепель. Бывало и диковинное – град вместо снега, цветение садов в неположенное время. Но реже, чем желалось бы государю.
– Гаврила Михайлович, мы с тобой оба ту книжицу видели. Буквы в ней вроде наших, а все же не наши. Так я и думаю – это кто-то нашу русскую грамоту для своих черных дел переделал и…
– Нишкни!.. – вдруг взволновался Деревнин и опять запил икоту водой.
После чего тяжко-претяжко вздохнул, сдвинул густые брови – да и застыл, словно готовое прозвучать слово поперек горла встало. И по его лицу Стенька догадался, что подьячий тоже, кажется, что-то понял.
А что мог понять Деревнин такого страшного, чтобы выпучивать глаза и открывать рот?
Да то же самое, что уже ошарашило Стеньку, только он успел малость успокоиться.
Не еретики, нет, люди правильной веры нацарапали те знаки на дощечках, но уж не затейного ли письма склад, неведомым путем исчезнув из Верха, вынырнул на торгу, в санях, за пазухой у мертвого парнишки? Иначе Башмаков бы своих людей тайно осведомляться не прислал – нужны ему больно еретики…
– Так что же, Гаврила Михайлович?
– Нишкни… – Подьячий задумался. – Ты это наудалую брякнул? Или доказательство есть?
– Такое доказательство, что хуже некуда. Ты того конюшонка, Данилку, помнишь?
– Как не помнить!
– Он девку подсылал в избу, узнать – не приходил ли кто забирать парнишку! Он кто тому парнишке – брат, сват? Да еще тайно подсылал, сам у ворот ждал, хоронился! А у него за спиной-то – кто?…
– Да-а… Прав ты, Степа. Хуже – некуда… Ты кому-то про это доносил?
– Да ты что, Гаврила Михайлович! Мы с тобой в этом деле больше всех запутаны – стану я всему приказу языком трепать тебе и себе во вред!
– Это правильно. Это разумно… А на кой ляд Греку грамота, ежели она?…
– А он же хитрый! Помнишь, в приказе толковали – он же и в Риме у католиков жил, сам католиком стал, в Турции бусурманскую веру принял, к нам перебрался – православным себя объявил! Он мог, на грамоту глянув, догадаться, что она такое… ежели только не для него самого это сокровище из Кремля кто-то вынес, да не донес…
Деревнин кряхтя встал и потер поясницу.
– Крепко я вчера приложился…
Стенька сочувственно покивал. Подьячий прошелся вдоль стола и обратно, чтобы малость разогнать кровь, и с того ему, видать, полегчало. А может, тело само поняло, как ему устроиться, чтобы не болело. Деревнин навис над столом, согнувшись и упираясь руками.
Стенька, чтобы не быть выше начальства, расставил ноги, присогнул коленки и тоже уперся – только в собственные ляжки.
– Путаное дело, – сказал он. – И впрямь похоже, что это молодцы из печатни на нас напали. Знаешь, Степа, а он не напрасно хотел за грамоту большие деньги платить. Он твердо знал, что сам за нее вдесятеро больше получит! Да и покупателя на примете имел!