Деревянная пастушка
Шрифт:
Дитрих мог бы увидеть и Рема, подними он глаза к окну второго этажа, но он этого не сделал, ибо в его миссию Рем не входил; вместо этого он внимательно вглядывался в каждое знакомое лицо, пока его взгляд не упал на лицо, которое он видел впервые, и он молча ткнул пальцем в Лотара. Эсэсовец, его помощник, велел незнакомцу подойти, и Лотар, лихо отсалютовав, выступил из рядов.
— Вы кто такой?
— Группенфюрер Кетнер…
— Вы не Кетнер! Где он?
— Он сломал ногу и послал меня вместо себя…
— Я спрашиваю, где он?
— В постели.
— Где, идиот?
— У себя дома, в Каммштадте.
— Запишите: «Кетнер», — бросил Дитрих своему помощнику. — И скажите Гессу, где он.
Офицер сделал пометку и
— А с этим молодым человеком как быть? Он тоже…
Но Зепп Дитрих уже двинулся дальше, а Лотар вернулся на свое место.
«Только бы фюрер в самом деле приехал, — подумал Лотар, — тогда все сразу выяснится. Ибо, конечно же, произошло какое-то непостижимое недоразумение, но нет такого недоразумения, которое бы не развеялось под всевидящим оком фюрера».
Целый день простояли они на солнце, а пить не давали ни капли: Лотар поднял было камешек, чтобы пососать, но не смог — обжег себе язык. «Когда фюрер приедет, он даст нам всем напиться и отпустит по домам».
Лотар посмотрел на уже близившееся к закату солнце — на секунду в глазах у него потемнело, и солнце превратилось в лицо фюрера, потом снова вспыхнуло огненным шаром. Нет, фюрер не просто смертный, фюрер — это олицетворение судьбы, силы, предопределяющей все в человеческой жизни. И значит, по какой-то таинственной причине, которую человеку нечего и пытаться понять, он пожелал, чтобы возникло это недоразумение, ведь ничто не может произойти без его воли. Но уже самый свет его присутствия наверняка рассеет мрак, ибо такова будет его воля, он же любит своих детей.
Лотар возлагал немало надежд на эту встречу в Висзее, но главным для него было воочию увидеть фюрера, пусть хотя бы так, как он видел его когда-то (много лет тому назад, во время путча) в верхней комнате «Бюргербройкеллер» с Герингом и Людендорфом… И он вдруг подумал: какое удивительное совпадение — сейчас он, Лотар, как и тогда, снова в чужих перьях. Тогда он по чистой случайности был в генеральской шинели, а сейчас эта форма штандартенфюрера ведь тоже не принадлежит ему…
Дитрих отошел в глубину двора, и какое-то движение среди охраны обратило на себя внимание Лотара: ага, значит, наконец-то едет фюрер. Но тут он взглянул вверх и увидел Рема, который, схватившись за решетку окна, изо всей силы тряс железные прутья. В этот момент Дитрих подал знак, карательный отряд вскинул автоматы, и грянули выстрелы. Во всяком случае, лицо Лотара, когда он умирал, выражало крайнее изумление.
29
В тот день к вечеру фюрер (ас ним и Геббельс, присосавшийся к нему теперь, как пиявка) вылетел назад в Берлин, предоставив Гессу — сообразно инструкциям — наводить порядок в Мюнхене.
А в Берлине Геринг и Гиммлер работали по «несколько расширенной программе», распространяя понятие «заговорщик» на каждого, от кого считали нужным избавиться. Правда, не во всем вольны они были поступать, как хотелось бы… Взять, к примеру, трех бывших канцлеров: из соображений предосторожности следовало расстрелять Брюннинга… но из соображений предосторожности Брюннинг, почуяв опасность, унес ноги за границу. Вице-канцлера фон Папена также пришлось (увы!) пощадить, поскольку фон Папен был любимцем Гинденбурга, а чтобы дело не приняло слишком громкий оборот, требовалось одобрение Старого быка — собственно, арест фон Папена нужен был для того, чтобы оградить себя от неожиданностей. Но раз нельзя арестовать его, следует хотя бы припугнуть, а потому двух его ближайших советников расстреляли, в канцелярию его ворвались и все перевернули вверх дном… Поняв, кому предназначались пули, сразившие его советников, Франц фон Папен, несомненно, сделает выводы и уже больше не станет произносить речей вроде той, с какой он выступил в Марбурге!
С третьим же бывшим канцлером — Шлейхером — все оказалось очень просто. Вскоре после завтрака один из друзей Шлейхера разговаривал
Грегор Штрассер обедал с женой и детьми у себя дома, когда явились гестаповцы, ни слова не говоря, забрали его и увезли куда-то… И так далее, и так далее. Карл Эрнст Тербовен, начальник берлинских СА, успел лишь начать свой медовый месяц: молодоженов арестовали в Бремене, когда они собирались отплыть на остров Мадейру. Оттуда его целым и невредимым доставили в Берлин, ибо по сценарию «заговора» его должны были застигнуть в тот момент, когда он, следуя приказу Рема, намеревался захватить город…
Даже имя Пуци Ханфштенгля каким-то образом попало в чей-то список, но Пуци повезло: когда развивались все эти события, он пьянствовал в Гарварде со своими бывшими однокурсниками. Итак, Пуци остался жив, что, впрочем, никого не волновало, ибо его вес в политической жизни страны был равен нулю, а потому едва ли стоило даже тратить на него пулю. Правда, многим другим, которые весили еще меньше, не повезло. «Повезло» — «не повезло»… когда речь идет о сведении личных счетов, все превращается порой в сделку, совсем как вопрос о черных и белых шарах, которые получит кандидат в члены лондонского клуба при баллотировке. «Если мой друг такой-то останется в вашем списке, то ваш друг Как-бишь-его останется в моем — либо пройдут оба, либо никто!»
В охваченной паникой столице, где никто не знал, чей черед следующий, одни слухи сменяли другие: «Рем застрелился!», «И Штрассер тоже!», «И Шлейхер…» Иностранная пресса жаждала неопровержимых фактов и не желала ждать. И вот в субботу днем, поскольку Геббельс еще не вернулся из Мюнхена (а Пуци, на ком лежала работа с иностранной прессой, находился за границей), Геринг лично созвал корреспондентов, изложил им в общих чертах «Заговор Рема — Штрассера» и прочел заранее заготовленную лекцию о коррупции СА.
— А Шлейхер? — спросил кто-то, когда Геринг уже повернулся, чтобы уйти.
— Шлейхер тоже плел интриги против нашей страны с одной иностранной державой. Он по глупости оказал сопротивление при аресте и погиб в перестрелке.
Так все было поставлено на свои места… Но тут пришло известие, что с минуты на минуту должен прибыть Гитлер, поэтому у Геринга не было времени отвечать на вопросы и он покинул корреспондентов, онемевших от изумления.
Геринг и Гиммлер оба ждали на бетонированной дорожке аэродрома «Темпельгоф» своего хозяина. Однако самолет Гитлера запаздывал, и прежде приземлился маленький «юнкере», прилетевший из Бремена, и из него вышел Карл Эрнст Тербовен… Встречавшие вытаращили на него глаза: Карл Эрнст опоздал на собственный расстрел, о котором было объявлено три часа назад! Этого Тербовен, конечно, не знал: он воспринял свой арест как очередную выходку Геринга, которой Рем с Гитлером быстро положат конец… Он так и умер, глубоко убежденный, что произошел предвиденный им правый переворот, осуществленный армией, к которой присоединился Геринг (что в известной степени, собственно, и произошло), и, когда его расстреливали, громко крикнул в лицо карателям: «Хайль Гитлер».
Так в чем же все-таки Эрнст был виноват (ибо никто не верил официальной версии)? Может быть, Геринг, думали люди, хотел убрать его потому, что он знал правду о пожаре рейхстага?
Хайль Гитлер! Наконец-то объявили о прибытии самолета канцлера и он пошел на посадку.
Если Гитлер в Мюнхене выглядел не наилучшим образом, то теперь вид у него был еще хуже — отекшее, бледное лицо, озаренное поистине вагнеровским кровавым закатом. Желая сберечь голос, он молча приветствовал встречавших, здороваясь с ними за руку; солнце закатилось под щелканье каблуков почетного караула.