Деревянное море

Кэрролл Джонатан

– Признаться, я об этом как-то не думал…

– Всему этому может быть два объяснения: реальное и метафизическое. В первом случае все просто: кто-то подсмотрел, как ты хоронил пса, и решил сыграть с тобой шутку. Стоило тебе выйти из леса, как они раскопали яму, вытащили тело и нашли способ засунуть его в твой багажник, когда машина осталась без присмотра.

– А что же насчет кости? Я ведь оставил ее в кармане куртки. Ее-то им как удалось вытащить?

Он поднял вверх палец.

– Погоди. Мы пока всего лишь теоретизируем. Кто-то воспользовался собачьим трупом, чтобы сыграть с тобой эту мерзкую шутку. И им это удалось – смотри, как ты расстроился… Другое объяснение состоит вот в чем: это знак какой-то могущественной силы. Это случилось, потому что

ты по какой-то причине был избран. Собака возвращается, кость и перо оказываются вместе, твоя машина заводится, когда считается, что она поломана. Думаю, она не заводилась у Магды, потому что собака уже лежала в багажнике и ждала, когда ты ее обнаружишь. Это все только предположения, в них нет никакой логики, потому что для таких дел наша логика не годится. Погоди минутку, – он прошел к противоположной стороне крыши и спустился по старой деревянной лестнице, которая была приставлена к стене дома. Подойдя к нам, он пощекотал нос собаки разноцветным пером, которое Чак не очень настойчиво попытался схватить зубами. – Хочу тебе кое-что показать в доме. Но прежде вот что: у меня появилась идея, хочу ее испытать. Что, если мы перезахороним Олд-вертью у меня на заднем дворе?

– Зачем?

– Мне любопытно будет поглядеть, что из этого выйдет. Если он снова к тебе вернется, то я об этом узнаю сам, а не от тебя.

Он забрал у меня Чака, и пес принялся с остервенением вылизывать ему лицо.

– И что, по-твоему, все это означает?

– Возможно, дурацкий розыгрыш, но надеюсь, кое-что другое.

– Зачем мне Бог, который засовывает в мой багажник дохлых собак?

– Может, это вовсе и не Бог. Может, это что другое.

– Нет, приятель, у меня от этой срани мозги набекрень. Довольно с меня и девчонки в доме. Помнишь, когда меня подстрелили? Я пару часов был одной ногой там. Магда говорила, они уж и священника собрались звать, чтобы прочитал надо мной отходную. Но разве моя душа вышла из тела и поплыла навстречу яркому свету? Нет. Видел я Бога? Нет, – я потер подбородок. – А насчет запаха что скажешь?

Он опустил глаза.

– Я не чувствую никакого запаха.

– Что?! Не чувствуешь? Да меня и сейчас просто с ног сшибает!

– Нет, Фрэнни. Я ничего не чувствую.

Дом у Джорджа, в отличие от него самого, совершенно нормальный. Все здесь в порядке, ничего особенного. Мы с Магдой как-то у него обедали: вареная говядина и батончики «Марс» на десерт. После Магда мне сказала: «Дом у него такой обыкновенный, что поначалу начинает казаться – у-у, жуть какая, но потом понимаешь: ничего тут нет, кроме скукотищи». Из общего стиля выпадали только всякие новейшие прибамбасы – они тут лежали повсюду, ждали, когда мистер Дейлмвуд разъяснит будущим недоумевающим покупателям, как к ним подступиться.

– А это что еще за штука? – Я поднял с пола вещицу, похожую на гибрид CD-плэйера и миниатюрной летающей тарелочки.

– Не тронь, Фрэнни, сломаешь! – он искал что-то на полке, забитой огромными альбомами по искусству.– Сядь и подожди минутку. Я сейчас.

– Послушай, когда б я ни пришел, ты меня всякий раз осаживаешь!

– Вот она где! – он вытащил альбом величиной с дверь, поглядел на свою руку, поморщился и вытер ее о штанину. Потом открыл книгу и принялся ее листать. – Тебе что больше нравится – быть избранным или стать объектом розыгрыша?

– Что ты хочешь этим сказать? – я поднял плэйер-летающую тарелочку и, подержав секунду в руке, положил на прежнее место.

– Что бы ты предпочел – пережить метафизическое приключение или чтобы какой-нибудь тип выставил тебя дураком?

– Нет. Мои домашние гонят меня вон от телевизора, когда смотрят «Секретные материалы» и «За гранью возможного», потому что, когда там показывают всякие чудеса, меня начинает разбирать смех.

Судя по выражению его лица, Джордж перестал меня слушать, как только я сказал «нет». Но вдруг он замер, неожиданно прекратив листать страницы, и на лице его появилась улыбка, каких я за ним прежде не замечал – вся

его физиономия засияла, как воздушный шарик, взмывающий ввысь. Но не только это. Второй раз за последние два дня по выражению на чужом лице мне становилось ясно, что ко мне неотвратимо приближается какое-то важное событие и я должен пристегнуть ремень безопасности, чтобы достойно его встретить. В первый раз это случилось перед тем, как Сьюзен рассказала о своем разрыве с мужем. Но перемена в лице Джорджа подействовала на меня сильнее, потому что он был не склонен выплескивать наружу свои эмоции. Я-то слишком хорошо его знал, а кто другой вполне мог бы принять за недоумка. Он никогда не реагировал на события жестами и восклицаниями.

– «Бойся лишь двух вещей: Бога и того, кто не боится Бога». Это из Корана [18] , Фрэнни.

Что уж он там имел в виду, не знаю, но он подошел ко мне, держа в обеих руках раскрытый альбом. Положив его мне на колени, он отступил в сторону. Я поднял на него глаза в ожидании объяснений, но он лишь кивком указал на книгу. С лица его по-прежнему не сходила эта странная улыбка.

Я послушно перевел взгляд на раскрытую страницу. И глаза мои тотчас выскочили из орбит.

18

«Бойся лишь двух вещей: Бога и того, кто не боится Бога». Это из Корана… – Вообще-то, по всем источникам данное выражение проходит как хасидская поговорка.

– Ни хера себе! – головы я не поднял. Мой взгляд вцепился в картинку. Я не мог поднять голову. – Ни хера себе!

– Название видишь?

– Да, Джордж, вижу я название! И что мне теперь делать, а? Что мне со всем этим прикажешь делать? Видел ли я название? По-твоему, я полный идиот, да? Я ведь читать умею…

– Да не кипятись ты так, Фрэнни, – и это тоже было сказано с улыбкой. Сукин сын продолжал улыбаться.

На странице альбома, лежавшего у меня на коленях, была репродукция картины неизвестного художника года этак 1750-го. Запомните – тысяча семьсот пятидесятый! То был портрет собаки. Трехногий, одноглазый питбуль, расцветкой напоминающий «мраморный» торт, сидит мордой к вам, чуть скосив взгляд направо. Над головой пса, раскинув крылья, парит белая птица – голубка? Позади них в долине – замок. Еще дальше – буколический пейзаж: пересеченная местность, извилистая речушка, фигурки крестьян на виноградниках. Собаку легко можно было заменить владетельным лордом или богатым землевладельцем – стоял бы себе на горушке над своими владениями, над всем, чего он достиг в жизни: вот, мол, смотрите, завидуйте. Но на картине был никакой не лорд, и вообще не человек, а питбуль. И очень мне знакомый. Называлось полотно «Олд-вертью».

– Как ты о ней узнал, Джордж?

– Я вспомнил эту картину.

Я закрыл альбом и прочитал на обложке название: «Знаменитые портреты животных».

– В предисловии что-нибудь есть об этой картине?

– Ничего.

– Почему же ты мне сразу не сказал, когда увидел собаку и я назвал тебе ее имя?

– Потому что сперва хотел узнать, что ты обо всем этом думаешь.

Я так разозлился, что еще немного – и треснул бы его альбомом по башке. Я был так ошарашен, что мне захотелось самому спрятаться от всех во второй яме, которую я собирался выкопать для мертвого пса. Я уронил книгу на пол. Джордж потянулся было за ней, но, заметив, что мое тело напряглось, счел за лучшее не приближаться.

– И что мне теперь со всем этим прикажешь делать?

Он резко опустился на корточки, как кетчер в бейсболе, и схватился за поручень моего кресла, чтобы не упасть на задницу. Мы помолчали. Чак перевернулся на спину и стал изгибать туловище из стороны в сторону, как делают собаки, чтобы выразить свою радость или просто подурачиться.

– Джордж, что бы ты стал делать на моем месте?

– Похоронил бы пса снова. И посмотрел бы, что из этого получится.

– Ничего другого мне не остается, верно?