Деревянное море
Шрифт:
– Почему же, можно его кремировать в приюте для животных «Амерлинг», но не думаю, что это решит проблему.
– Он снова вернется, да?
– Думаю, да. Вернется.
– Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Вот как приходится расплачиваться за то, что проявил сочувствие к собаке: этот сукин сын теперь, после смерти, меня преследует. Абсурд какой-то. Почему мне кажется, что все это происходит не со мной?
– Потому что чудо ухватило тебя за руку, Фрэнни. Потому что ты никак не можешь воздействовать на все это. Правила устанавливаются кем-то другим.
У
– А это не твоя ли случайно работа, Джордж? Не ты ли это сделал? Может, поэтому-то я и пришел к тебе сегодня – ты все это подстроил. Уж больно ты чудной. Может, настолько, что я и вообразить не мог.
– Благодарю, ты мне льстишь, но ты все еще пытаешься найти логическое объяснение сверхъестественным событиям. Если даже допустить, что я это подстроил, как же ты объяснишь этого пса в альбоме?
– Ты отыскал собаку, похожую на эту – с картинки. Подбросил ее на стоянку, зная, что кто-нибудь ее там найдет… Нет, не годится. Слишком много случайных совпадений – такого не подстроишь.
– Вот именно. Тебе нужны ясные ответы, а их нет. Ты должен придумать правильный вопрос и честно задать его самому себе. И начать искать правильный ответ. Я ко всему этому не имею никакого отношения, но меня радует, что ты пришел с этим ко мне. Первый раз в жизни я своими глазами увидел чудо. И я верю, что это именно оно.
На заднем дворе у Джорджа росла замечательная яблоня. Он ее посадил много лет назад, когда поселился в этом доме, и ужасно ею гордился. Он круглый год заботился о ней, поливал, уничтожал вредителей. Призывал на помощь садовника, чуть только ему казалось, что дерево недомогает. И хотя сам он не ел яблок, но каждую осень собирал урожай и тщательно раскладывал яблоки в большие плетеные корзины, специально для этого приобретенные. Он дарил весь урожай городской больнице. Я попробовал его драгоценные яблоки – они были ужасны, только ему об этом не говорите.
Сидя под яблоней, он наблюдал, как я выбрасываю землю из ямы. Он предлагал мне свою помощь, но я отказался. Раз уж Олд-вертью был послан мне судьбой, мне следовало самому копать для него могилу.
– Сколько тебе лет, Фрэнни?
– Сорок семь.
– Заметил, как меняется значение слов, когда мы делаемся старше? В молодости мне казалось, что старость – это пятьдесят. Теперь мне почти пятьдесят, а старость – это восемьдесят. В двадцать я думал, что под словом «любовь» подразумевается сексуальная женщина и удачная женитьба. А теперь я люблю только свою работу, Чака и это вот дерево. И с меня этого довольно.
Я вонзил лопату в землю и тяжело вздохнул.
– Ты хочешь сказать, что все относительно, так?
– Нет, ничего подобного. В течение жизни определения, которые мы даем вещам, радикально меняются, но мы этого не замечаем – процесс идет медленно. В конце концов наши наименования перестают подходить для вещей и понятий, которые мы имеем в виду, но мы продолжаем их употреблять,
– Потому что это удобно, и к тому же мы ленивы.
Еще одно движение лопатой.
– Знаешь, в языке фарси больше пятидесяти слов, обозначающих «любовь».
– К чему этот разговор, Джордж? Ого! Вот и опять!
– Что?
– И в этой яме тоже что-то есть. Как и в той – с костью.
– Что это?
Я наклонился и подобрал какой-то яркий предмет, оказавшийся на поверхности.
– Боже мой!
– Что, Фрэнни? Что это?
– Это… это…
– Да что там такое? – Джордж с ума сходил от нетерпения.
– Микки Маус! – я бросил ему резиновую фигурку, которую только что вырыл из земли. – Он пролежал там не меньше десяти тысяч лет.
Даже он рассмеялся, держа в руках эту детскую пищалочку.
– Уж никак не меньше. Лет двадцать назад какой-нибудь малыш страдал целый день, потеряв эту штуковину.
Когда я кончил копать, не найдя больше никаких археологических сокровищ, я уложил Олд-вертью на его новое ложе и забросал землей. Чак освятил новую могилку, пописав на нее, как только я закончил свои труды, и я счел это вполне уместным. Прах к праху, пес к псу. Джордж и я постояли несколько минут, глядя на это место.
– И что мне теперь делать?
– Ничего. Жди.
– Может, он уже у меня в багажнике.
– Сомневаюсь, Фрэнни.
– Но ты все же думаешь, что он вернется. И это не была шутка какого-нибудь придурка.
– Ага. Я думаю, все это очень занятно.
– Знавал я одного парня, у которого жена забеременела, когда обоим было за сорок. Я его спросил, как ему все это, и он сказал: «Вообще-то ничего, но, по правде говоря, староват я, чтобы нянчиться с младенцем». Вот и я сейчас чувствую что-то вроде этого: староват я для чудес…
– Паулина сделала себе татуировку, – обжег меня в тот вечер, словно пламя из огнемета, голос Магды, не успел я порог перешагнуть.
Новость и в самом деле была сенсационной. При мысли о том, что Тень отважилась на такой решительный и непохожий на нее поступок, мне захотелось захлопать в ладоши. Но ее мать за это огрела бы меня чем-нибудь тяжелым.
Я постарался придать своему голосу как можно больше… убедительности.
– Ну-у, вообще-то это ее собственное тело…
Она метнула на меня свирепый взгляд.
– Если она делает такие глупости, то это тело не ее! А если ей завтра приспичит пирсинг сделать? Я слыхала, теперь и брэндинг в большой моде. Она девчонка, которой вдруг захотелось не отстать от других. Я сегодня буду говорить банальности. Но только посмей мне заступиться за нее, я тебе тогда так плешь оттатуирую, мало не покажется.
– Она большая или маленькая?
– Что?
– Татуировка.
– Не знаю. Она не показывает! Объявила о том, что сделала, и удалилась. А я осталась стоять с отвисшей до пола челюстью. Моя дочь сделала татуировку. Стыд и срам!
– Я думал, вы сегодня были вместе.
– Были! Ездили в молл Амерлинг. А после ленча расстались на пару часов. А когда снова встретились, она меня и огорошила. Она ведь тихая девочка, Фрэнни. Как ей только в голову могло прийти отмочить такое?
– Может, ей надоело быть тихой девочкой?