Деревянные кони
Шрифт:
– Мама! – воскликнула мама шепотом – это она к бабушке, сами понимаете, обращалась – и возмущенно на нее поглядела.
– А что «мама»! – прошептала ей в ответ бабушка. – Ведь не на небе живем!
Бабушка помолчала, словно в нерешительности, и добавила:
– Ну и потом помочь надо: видишь, какие обстоятельства – некуда пареньку деться!
– Значит, будет у нас жить? – спросил я. Курящий пионер в сапогах с отогнутыми голенищами не выходил у меня из головы.
Они не ответили. Мама внимательно разглядывала меня, будто хотела что-то сказать, да забыла.
– Коля, – сказала она наконец, – вот этот мальчик… Вася… – Мама мялась, не решалась что-то такое сказать. – Так ты это… как бы тебе объяснить… Так ты с ним не очень-то… понимаешь… дружи.
– А что? – спросил я, округляя глаза. – Почему?
– Ну, он… понимаешь, – стала опять заикаться мама, – он старше тебя и потом… ну… это… курит.
«Ага! – улыбнулся я, уминая хлеб с молоком. – Проговорилась! А сама улыбалась, на него глядя, как он дым из носу пускал, будто древний ихтиозавр».
– Ну, а ты скажи, чтоб не курил, – ответил я. – Пионер ведь!
– Неудобно… – вздохнула мама. – Он уже совсем взрослый. Ему курить его собственная мать разрешает, а чего же мы?
– Он ведь учиться-то не в школу приехал, – сказала из-за спины бабушка, – а на счетовода. Деньги будет получать, самостоятельный человек.
– Он в колхозе работает, – подхватила мама. – Пашет, сеет, хлеб убирает. Молодец какой, видишь?
Ну и взрослые! Их, как корабль в бурю, то в одну сторону качнет, то в другую. То не водись с ним, то – вот он какой хороший.
– Так чего же мне с ним не дружить? – спросил я.
Мама и бабушка молчали.
– Но он же курит! – сказала наконец бабушка. – Еще научит тебя!
Я поднял брови домиком, выражая удивление, и воскликнул возмущенно:
– Ну! За кого вы меня принимаете? – и встал из-за стола. – Это мы еще посмотрим, кто кого чему научит! – добавил я в запальчивости и шагнул к двери.
Пионер в сапожищах смолил, наверное, уже десятую папиросу. Тобик неотрывно следил за его движениями. «Уж не гипнотизер ли он вдобавок?» – подумал я, начиная робеть. Это там, дома, перед мамой и бабушкой, я мог хорохориться. Тут же все было по-другому. Юный колхозник строго поглядывал на меня белесыми глазами и словно замораживал. Я понимал, что бояться его мне нечего, что ничего плохого он мне не сделает, раз будет жить у нас, и все-таки не мог побороть себя: мне почему-то казалось, что это я, а не он пришел на чужой двор.
Немного потоптавшись под пытливым взглядом тети Симиного племянника, я решил удалиться. Прогуляться, например, по улице. Но курящий пионер неожиданно изменил свою великолепную позу. Он снял сапог с Тобиковой будки, шагнул ко мне, так что от него табачным духом подуло, и сказал басом:
– Здорово! – И представился, протягивая руку: – Василий Иванович!
– Чапаев? – спросил я с тонкой иронией, стараясь восстановить свои права на этот двор.
Но Василий Иванович иронию отверг, белозубо улыбнувшись и тряхнув светлыми волосами.
– Не-а! – ответил он. – Васильев.
Василий Иванович добродушно улыбался, решительно протягивал руку, желал мне всяческого добра, и сердце у меня зашлось от волнения. Все-таки колхозник, не шутка – и пахать и сеять умеет. Я нерешительно протянул свою ладонь, сложенную лодочкой, и Василий Иванович пожал ее всю, все пять пальцев.
Рука у него оказалась большой и шершавой, будто из толстой сосновой коры. Даже, кажется, он мою руку слегка поцарапал – она почему-то тихонечко ныла.
– А я… этот… – сказал я, мучительно соображая, что бы такое придумать, что бы такое сказать убедительное и веское. Встать вровень с сапогами, у которых загнуты голенища, с папироской во рту и всей трудовой биографией тети Симиного племянника было не так-то легко.
Он засмеялся:
– Чо, как зовут, позабыл?
– Колька, – сказал я, краснея, и выпалил вдруг первое, что на ум пришло: – А ты боксоваться умеешь?
– Не-а! – сказал племянник, удивляясь.
– А я боксом занимаюсь!
– Но! – удивился Василий Иванович.
Он сразу клюнул на этот дурацкий крючок. Пахать-то он, конечно, пахал, и сеял, и курил тоже, а вот боксом уж определенно не занимался. Какой там в деревне бокс, его и в городе-то не найдешь. Боксеры с войны, наверное, еще не пришли.
– Ишь ты! – удивлялся племянник тети Симы, покачивая головой. – По мордам бьют! – И, бросив папироску, будто решившись на что-то, спросил: – Научишь?
Я понял, что, кажется, перегнул, что про бокс – это уже слишком, а Василий Иванович развязал заскорузлыми пальцами галстук, сунул его в карман, прижал к груди кулаки и добавил:
– Нам пригодится!
– Н-не, нет! – ответил я, слегка бледнея. – Не теперь! Завтра! Мне сейчас некогда.
– Лады! Завтра так завтра. – Он вынул из кармана большой кусок сахара, хрустнул зубами и кинул кусочек Тобику.
Тобик подхватил сахарок на лету, захрупал, чавкая, пуская тягучую слюнку, и преданно поглядел на племянника тети Симы.
Только к вечеру дошло до меня, что я наделал!
Сначала слова эти мои про бокс показались мне просто словами, мало ли кто и что сказал. Теперь же, к вечеру, когда мысли после дневной суеты стали раскладываться по полочкам, я понял, что нет, что все это не так просто, как кажется, что мы с этим курящим Василием Ивановичем теперь самые близкие соседи и никуда мне от него не деться.
«Вот дурак! – ругал я себя. – Только познакомился с человеком и сразу наврал ему с три короба. Ничего он не скажет, конечно, когда узнает, что я его обманул, дразниться не станет, не маленький, а все-таки…»