Деревянные кружева
Шрифт:
— Ну и пошли, — огрызнулась Стеша, — чего встал-то?
Они вышли на улицу, и Колька облегченно вздохнул. Он даже засмеялся тихонько, так ему легко и весело стало.
— Айда на моторке погоняем? — предложил он бесшабашно.
— Сдурел? — Стеша прибавила шагу. — В такую темень шею свернуть захотел. А на дойку мне в четыре подниматься — забыл? Тебе-то хорошо, к девяти на работу а я к тому времени уже все руки пообломаю.
Стеша и еще что-то говорила, а у Кольки разом пропало настроение, и он не удерживал ее, когда, она взялась за калитку и выжидательно приостановилась.
— Завтра придешь? — спросила Стеша.
— Не знаю, — вяло откликнулся Колька, — может что мастерить буду, тогда не приду.
— Ну, я пошла…
— Ага…
Мать еще не спала. Она сидела в постели, откинувшись на высокие подушки, и что-то читала, далеко отставив книгу.
Колька присел к столу, сдвинул локтем хлебницу, и совершенно мягкая, добрая улыбка осветила его лицо.
— Не спишь, маманя? — спросил он участливо.
— Да где там, — положила книгу на колени и вздохнула мать, — на весь свой век, кажись, отоспалась. Ты давно ли приехал?
— В одиннадцать где-то. На танцы ходил.
— Ну! — улыбнулась мать, и добрые, милые морщинки сбежались к уголкам запавших глаз. — Да как же это ты догадался? Наверное, и Стешу видел?
— А то! Скачет по танцплощадке.
— Коля, я и забыла тебе сказать, — вдруг переполошилась мать, — к нам квартирантку поставили, из студентов. Вот же горе, как я запамятовала. Так тебе, видно, на сеновал перебираться надо. Ну да ничего, переспишь, ночи теплые. Маленькая такая студенточка, шустрая, Настасьей зовут. Ты бы что сготовил поужинать. Придет, небось есть захочет.
— А что сготовить?
— Картошки пожарь, что ли, да капусты соленой из погреба достань. Заодно и сам повечеряешь.
Колька достал картошку, придвинул ведро и погнал тонкую стружку, которая свисала далеко вниз и слегка пружинила. Он чистил картошку и пересказывал матери, Екатерине Павловне, весь прожитый день. И то, как он на разнарядке с Венькой Голубевым из-за сосны сцепился, и как плахи над костром додумался осмолить, и как пламя хотел на дощечку перенести.
Екатерина Павловна слушала, изредка вставляла свои замечания.
— Да он что, Венька-то, сдурел? — удивилась она. — Отец всю жизнь те сосны выращивал, а сын их сгубить решился.
— Так и я ему об этом же.
— Виданное ли дело, сосны в нашем краю…
— Не понимает он. Словно чурбан какой. Пока директор не запретил, все свое молол: «Мои сосны, катись подальше». Вот и попробуй с ним поговори.
— Фу, досада, а не парень, — махнула рукой Екатерина Павловна, — что мастерил, покажешь?
— Сейчас. — Колька охотно пошел в свою мастерскую. Вернувшись, протянул матери дощечку и тут же загремел сковородкой, застучал ящиками стола.
Екатерина Павловна долго присматривалась к работе сына, снимала и вновь надевала очки, хмурила тоненькие брови.
— Плохо видеть стала, Коленька, — наконец сказала она, — никак огонь твой не разгляжу. Или не понимаю я?
— Не получилось у меня, — вздохнул Колька, — тяжело это.
Стукнула калитка. В двери постучали.
— Ну вот и Настасья пришла, — встрепенулась мать, — поди проведи, а то у нас в сенцах черт ногу сломает без света.
Прошло две недели. К студентам в Ельцево попривыкли, тем более, что работали они хорошо, штукатурили умело, по всем правилам. На что девчата сельские, и те переменили свое отношение к горожанкам: завели знакомство, чуть шитье какое начнут — за советом обращаются, чтобы от моды не отстать, лицом в грязь не ударить. Уже через неделю половина сельских девчат в брючных костюмах щеголяла, но еще моднее зеленые студенческие курточки оказались. Вот как дело обернулось. А что касается парней, то те и подавно ничего против приезжих не имели, им бы и еще с десяток девчат — не отказались…
Вечером Колька сменил петушка на своей крыше. Прежний был хоть и красавец, с чудесной алой бородой и свесившимся набок гребнем, да новый еще лучше удался. Это был петух воинственной породы, у него одни шпоры чего стоили, а клюв крючком, а осанка и диковатый блеск сощуренного глаза — все в нем было на славу. Да вдобавок отступил Колька от традиции и не стал петушка к коньку приколачивать, а посадил его на вязальную спицу, и петушок теперь крутился во все стороны, словно высматривая своего заклятого врага. Была бы возможность — Колька бы всех петушков по селу сменил. Да больно много их развелось.
Справив это дело, Колька заглянул в дом и весело сказал матери:
— Маманя, а я на речку смотаюсь. Может, карасей на уху натаскаю.
Он быстро прикрепил подвесной мотор к самодельной деревянной лодочке и погнал к Дунькиной протоке, где знал верные места.
Был тихий вечер. Синий такой, с первыми паутинами и бабочками-однодневками. Они облепляли лодку, садились на удилище и поплавок, мягко тыкались в лицо. Были они прохладными и легкими, и на лице после них оставалась зеленая пыльца.
Выудив с десяток карасей, Колька осторожно побросал их в ведро с водой. Он и еще хотел порыбачить, но необыкновенно густо пошел комар, и Колька поспешно дернул стартер. И сразу же обдало встречным ветром, и комары запоздало бросились в погоню.
— На-ко, выкуси, — беззлобно сказал Колька и из-за острова увидел сельские огни. Раскинулись они вдоль Амура на добрых две версты, но свой домик, у самых скал, Колька, наверное, и закрыв глаза нашел бы. Шутка ли, скоро тридцать лет, как он на свете существует, и все в этом доме, у этой реки.