Дерни за веревочку

Рыбаков Вячеслав Михайлович

– Поехали, – задыхаясь, сказал он.

В темной пазухе пахло гарью и смазкой, в горле сразу запершило. Дима хотел сесть и ударился затылком. Пришлось скорчиться, спрятав голову меж колен. Полчасика… Вспомнилось, как в детстве, желая сделать отцу сюрприз, он пытался спрятаться в ящике письменного стола.

– Пиджаки снимите, – заботливо вспомнил бригадир, – у меня повисят.

Дима, извиваясь, ухитрился снять пиджак и бросил его бригадиру на руки. А ведь там все мои деньги, с опозданием сообразил он, но смолчал: неловко было просить бросить ему сюда его кошелек, получилось бы, что он не доверяет бригадиру. Подозрительно принюхиваясь, снизу уже лез напарник.

– Чего тут? – он таращил глаза со света, стараясь сразу оглядеться.

– Кр-расотуха, – сдавленно ответил Дима. Напарник хмыкнул, стал размещаться. Люк закрылся, и наступила полная тьма. Я перешел на инфракрасное изображение – мне важны были лица.

– Успели, – облегченно пробормотал Дима.

– Куда?

– Ну… сюда. До контролеров.

– На кой бы им идти, пока мы не спрятались? Предупредили бригадира и ждут, когда он «добро» даст…

Поезд, дрожа от усилий, летел к Ней.

– Перемажемся вдрызг, – раздался голос из темноты. – Галстук бы не заговнять…

– Бог даст, ототремся.

– Тоже в бога веришь?

– С ума сошел!

– А чего, сейчас многие. Девчонки, вон… Блузку расстегает, там крестик…

– Одно дело – крестик…

Помолчали.

– Питерский? – спросил напарник.

– Учусь там.

– Где?

– В Репинке. А ты?

– Маляр, стало быть… что? А, я… Питерский. Ну и вонь, – он зашуршал, пытаясь слегка сменить позу. – Задыхаюсь на хрен, – ткнул Диму в бок острым, твердым коленом и успокоился. – Пардон с меня. Курить будешь?

– Да господь с тобой, и так духотень!

– Чего молишься? Не веришь, так не молись.

– Привык.

Уже извиняюсь, подумал Дима. Не он, а я. Как так получается?

Сухо, как сверхзвуковой истребитель, шаркнула спичка. Темнота, подрагивая, втянулась в углы: Дима увидел выпавшее из мрака мальчишеское лицо с плотной тенью, залегшей под глазами и на верхней губе, в пушащихся усиках. Сдавили взгляд проступившие ребристые стены. Напарник закурил и погасил спичку, все исчезло, и только оранжевый огонек перекатывался в черной спертой пустоте. В ноздри, в горло поползло невидимое теребящее удушье.

– Девчонку бы сюда, – вдруг проговорил напарник.

Дима не нашелся, что ответить. Напарник затянулся.

– У меня вот сбоку такая сидит, – задумчиво сообщил он. – Из благовоспитанных, вроде – не притронься. Смешно б ее тут в дерьме раскатать, на трансформаторах…

Напарника не было видно: казалось, это сама тьма цедит отравленные слова и шлет бомбить праздные города, забывшие о светомаскировке, давно пропившие радары ПВО. Несметные эскадрильи туманили ночной воздух, застилали звезды… Написать бы это. И назвать… как назвать? Что-нибудь вроде «Требуется противогаз». Или: «Противогазов сегодня не будет».

Экспресс, трепеща, рвал воздух, спешил.

– Знал одну такую. Приехала к дружку, а он свалил. Ну, покатили таун осматривать, впервые в Питере, хуе-мое… И, вроде, ничего ей не смей! А вечером я ее упоил чуток. Так она как полезет! Ох-ох, говорит, до чего жаль, что Кеши нет, я ведь рассчитывала заночевать у него, а теперь в затруднительном положении… понимаешь?

Понимаю, думал Дима. Сегодня я Ее увижу. Как Она там жила? Только бы не пустить это в себя, не оскорбить недоверием… Будь проклят, напарник.

– А вообще, они скурвились все, – говорила тьма. – Кулак засунуть можно, и еще хлюпать будет!..

Он ведь моложе меня, думал Дима. Года на три… Он попытался зажать себе уши коленями. Не получилось.

– Не, ну елы-палы, во жизнь пошла! То сопромат грызешь, то двигатели, то закон божий… Миром Ленину помо-олимся! Многие, конечно, херят это дело, так ведь олухи нигде не нужны, локти потом искусаешь. Свободная минутка выдастся – что делать? С чтива рвать тянет, брехня на брехне. Телик врубишь – или воспитание какое, или дурак с микрофоном прыгает, дурацкими шутками дураков веселит. Молодежная программа… Девку закуканить хоть приятно…

Если бы я так трепался, подумал Дима, а мой собеседник все время молчал, я не смог бы говорить. Как это он ухитряется не думать о том, интересно мне или нет? Он уверен, что интересно. Уверен, что я думаю так же…

– Порево, конечно, тоже поперек горла. Все они одинаковые…

– Ты философ, – сказал Дима.

– Да, – согласился напарник. – Задумаешься иногда – японский бог! Нет жизни! В техникуме пашешь, ждешь, когда учеба кончится. На сейнере будешь пахать, ждать, когда рейс кончится. Так и сдохнешь в зале ожидания! – он в сердцах ткнул окурок в стену. Огонек погас. – А ты кем будешь?

– Бог знает…

– Бог, бог, – проворчал напарник. – Афиши малевать за семьдесят колов?

– Может быть.

– Тоже в лямке…

Мутно-оранжевые, ласково отблескивающие капли с дрожащего жала падали и падали, и беззвучно уносились вниз, пропадая во мгле, и внизу люди задыхались, сходили с ума и умирали в конвульсиях, давясь воплем и рвотой, раздирая себе грудь ногтями среди иссушенных пожарами руин… Противогазов сегодня не будет. А когда? Прекратите это, кто-нибудь!

Заскрежетал ключ. Упал люк. Дневной свет и чистый воздух, ослепляя, ворвались в карцер.

– Живы? – спросил бригадир снизу.

– Слегка, – ответил напарник, принявший при свете человечье обличье, с лицом, руками и галстуком.

– Выползайте. Мыло, полотенце – у проводника…

Дима выполз вторым. Ноги и спина одеревенели, и он с трудом принялся разминаться, а напарник тем временем уже приволок туалетные принадлежности. Он шел и улыбался, топорща пух на верхней губе.

– Во как быстро! – возгласил он, с грохотом закрывая дверь в вагон. – Я думал, хуже будет.

– Я тоже, – ответил Дима. – Как галстук? Не заговнял?