Держава (том третий)
Шрифт:
«Всё–таки любовь прекрасно влияет на офицерскую душу, — пронеслось в голове Ирины Аркадьевны. — И вместо того, чтоб лазить по канату или размахивать саблей, влюблённые мальчики начинают читать стихи… И глаза их горят не боевым задором, а истомой… и, как он сказал… сладостью надежд…»
— Это очень приличная девушка из прекрасной семьи. Ещё Аким с ней в детстве дружил, — поддержала младшего сына мать. — Если вопрос стоит таким образом — я согласна, — огорошила мужа и, как любят выражаться подвыпившие поэты: низвергла в пропасть отчаяния Акима.
Ольга лишь саркастически фыркнула.
Глеб с трудом сдержался,
— Через год и сыграем свадьбу, — чего–то в уме подсчитав, добавила она.
— Маман! Как через год? Ну хотя бы через полгода.
— Ага! — чему–то обрадовался отец, хитро глянув на старшего сына и сноху. — Время что ли поджимает?
— Как вы нетактичны, сударь, — сделала ему замечание жена. — Апрель 1908 года, — хлопнула по столу ладошкой Ирина Аркадьевна и домашние поняли, что спорить с ней бессмысленно. — А помолвку проводите, когда заблагорассудится, — улыбнулась младшему сыну. — И нас не забудьте пригласить, — рассмеялась она, радуясь в душе, что Глеб берёт в жёны хорошую девушку из приличной семьи.
* * *
В середине июля лейб–гвардии Павловский полк, отшагав почти три десятка вёрст на летних Красносельских манёврах, встал на бивак.
Фельдфебель 1-ой роты, покрикивая для острастки на рядовой состав — дисциплина есть дисциплина, а уставы никто не отменял, в паре со своим камчадалом равнял по шнуру и измерял аршином расстояние от одной холщёвой палатки до другой.
— Эх и бестолковый народ, — по привычке ворчал на личный состав, — вторая рота опять нас обогнала и ужинать готовится, — погладил прибившуюся к роте собачонку. — Левонтий, ты проследи, чтоб интендантскую палатку как следует, поставили, — велел старшему унтер–офицеру Сидорову, критически оглядев выбившуюся из–под ремня зелёную рубаху: «Каким был раздолбаем, таким и остался, — хоть и георгиевским кавалером заделался». — Как шнур держишь, чёрт верёвочный. Всю правильность линии исказил, — в сердцах рыкнул на камчадала.
Выровненные дежурным офицером подпоручиком Ляховским походные полковые кухни деловито дымили, радуя сердца уставших и голодных солдат.
Как всегда, красоту бивака портили разбросанные там и сям офицерские палатки.
Новый денщик Рубанова ефрейтор Дришенко, переведённый в полк после русско–японской войны, поставил палатку под деревом и внимательно следил за поваром в белом колпаке и фартуке, что готовил ужин господам офицерам.
— Артёмка, — отвлёк его от наблюдения младший унтер–офицер Козлов. — Палатку хорошо поставил? — проверил крепления. — Что–то всю службу нынче Александр Иванович завалил, — осудил собранского повара, помешивающего какое–то варево черпаком. — А где Аким Максимович? — рукавом рубахи полирнул георгиевский крест. — Пылищу сегодня подняли, маршируя.
— У командира роты штабс–капитана Буданова, — кивнул в сторону стоящей на пригорке красной датской палатки домиком.
— Воду в кувшин налил? А то соберётся поручик ужинать, а у тебя ни воды, ни полотенца, — учил денщицкому уму–разуму нерадивого, на его взгляд, ефрейтора. — Это тебе не с японцем воевать… Тут, брат, сложная наука, — свернули «козьи ножки» и задымили, отпугивая комаров.
— Господа, — важно сидел на походном стульчике Буданов. — Завтра в шесть утра подъём
— Год уже в полку, а ко двору не пришёлся. Лучше скажите, Анатолий Владимирович, когда четвёртую звёздочку на погонах станем спрыскивать? Ну и должностишку, разумеется. А то ведь тоже ко двору не придётесь. И кота из второй роты почему–то не взяли?
— Вот кота не троньте, господин поручик, — заулыбался Буданов, почесав безусую губу. — Кот — это святое. Но его в Питере оставили мышей ловить. И генерала Герцыка не троньте.
— Тоже святое? — хмыкнул Аким, пренебрежительно разглядывая недавно введённое летнее походное обмундирование защитного цвета.
— Что вы на меня как на призрак командовавшего полком с 1844 по 1851 год генерал–майора фон Рейтерна смотрите? — возмутился Буданов.
— Всё–таки не нравится мне этот зелёный однобортный китель с накладными карманами на груди и боках. Не русский какой–то.
— На вас, сударь, не угодишь. Во время войны с японцами свои белые мундиры чем придётся замазывали… Ввели защитный цвет — опять не то.
— Сила привычки, — вздохнул Рубанов. — Старые двубортные кители благороднее смотрелись. А сейчас как лягушки стали. И эти пять пуговиц ещё…
— Пуговицы–то чем вам не угодили? — расстегнул и вновь застегнул китель Буданов. — По–моему, удобно. И фуражки с козырьком на солдатах лучше смотрятся, чем бескозырки. Привыкайте. Это надолго.
— Как сказал наш фельдфебель: мухи над новой формой зубы скалят…
— Поймёт потом выгоду. Грязь на рубахах у личного состава ни так заметна будет. Завтра ему «пробную порцию» государю подносить. Пусть готовится…
— Не впервой. Поднесёт со всем почтением. А Гороховодатсковский в Питере торчит. Как я в прошлом году. То ли дело на природе свежим воздухом подышать, — попрощавшись, направился в свою палатку.
Ночью моросил дождь, приятно стуча по натянутой парусине.
Вспомнились стихи сочинённые великим князем Константином.
Снова дежурю я в этой палатке. Ходит, как в прежние дни, часовой. Взад и вперёд по песчаной площадке, Стелется зелень лугов предо мной. Вот отчего мне так милы и любы Эти стоянки под Красным Селом. Говор солдатский, весёлый и грубый, Шёпот кудрявых берёзок кругом.Потом вспомнил Натали. Взгрустнул и провалился в сон.
В шесть утра трубач заиграл побудку.
Быстро собравшись, полк отправился на тактические учения. Придя на место и разделившись, одна часть полка атаковала стоящую на пригорке вторую часть.
Навоевавшись, стали ожидать прибытие государя и обед.
Походные кухни, с утра прибывшие на место битвы за пригорок, как и положено, деловито дымили.
Со стороны Красного Села показался кортеж автомобилей.