Державин
Шрифт:
Мальчик возвращался поздно ночью, усталый, чем-то недовольный, и сразу же проходил в свою комнату.
Есть ему подавали туда же.
И всю ночь в комнате сына горел свет, и когда мать прикладывала ухо к замочной скважине, ей был слышен голос сына, произносящий какие-то непонятные для нее, диковинные слова. Собственно не голос даже, а пение. Мальчик пел.
Расхаживая по комнате, натыкаясь на мебель, он пел тягучим фальцетом о победе русского оружия, о славе, о божестве, о смерти, о жизни. Мать не разбиралась в этих словах, - слишком кудрявых и громких,
Она уже знала - сын ее сочинял стихи.
– ---
Однажды, возвратившись из комиссии, Державин увидел у себя в комнате странного гостя. Положив на стол какой-то пестрый узелок и прислонив к стене посох, сидел у стола, дожидаясь его, Серебряков.
Это явление настолько было чудовищным, что Державин даже не сразу поверил своим глазам.
А Серебряков уже встал с места и, низко поклонившись, подошел к нему вплотную.
– С приездом в вашу отчизну, Таврило Романович, - сказал он смиренно.
– Серебряков! Ты ли это?
– спросил Державин ошалело.
Серебряков поклонился еще раз.
– К вашей милости прибегаю, - сказал он.
– Стой! Стой!
– крикнул Державин.
– Как же так? А где же Черняй?
Они стояли друг перед другом и смотрели друг другу в глаза. Внезапно Серебряков широко махнул рукой.
– Где ему полагается быть, Таврило Романович, там он и есть, - сказал он, улыбаясь.
Державин взглянул на него прямо и страшно.
– В тюрьме?
– спросил он. Серебряков покачал головой.
– Что ему в тюрьме сидеть? Он человек вольный, как тот ветер, что в степу. Либо смерть, либо воля.
– Так значит?..
– спросил Державин.
– Значит, вы...
Серебряков улыбнулся.
– Значит, Гаврило Романович, что хочу я его высокопревосходительству Бибикову большую помощь оказать, дабы того вора и обманщика Емельку живьем взять и ее императорскому величеству доставить в клетке.
– В клетке?
– В клетке-с, Гаврило Романович, живьем для показа.
Державин опустился на стул и показал Серебрякову на кресло около себя.
– Ну, садись, рассказывай, - бросил он коротко. Серебряков жирно откашлялся.
– Как я его высокоблагородием господином Максимовым из тюрьмы выпущен под его расписку...
– Да ты дело говори. Как ты думаешь помочь его высокопревосходительству, - прикрикнул Державин.
– ...То я и просил бы, чтоб он надзор за мной доверил ему же, господину Максимову, - спокойно докончил Серебряков.
Он вынул из кармана лист бумаги, сложенный вчетверо, и, развернув его, начал рассказывать.
План Серебрякова был серьезен, прост и примечателен. Не план, вернее даже, привез он Державину, а общие соображения насчет поимки Пугачева. Все основывалось на успешном действии правительственной армии, которая в последнее время стала теснить дерзкого самозванца.
– Несомненно, - говорил Серебряков, - разбитый самозванец подастся к раскольникам, ибо всему свету известно, что он и сам раскольник.
– Вот тут и начинаются соображения его, Серебрякова.
Надо прежде всего знать, что он, Серебряков, исконный житель Малыковки.
– Ну, и что ж из этого?
– спросил Державин.
– Хочу через сие предложить его высокопревосходительству, дабы он мои слабые силы для оного славного дела и использовал.
– Чепуха, - резонно сказал Державин.
– Что за чепуху ты говоришь? Больше ничего не скажешь?
И, помявшись, Серебряков стал рассказывать дальше.
– Дело в том, - сказал он, - что мне раз уже удалось поймать вора, самозванца и плута Емельку Пугачева.
Державин вскочил с места.
– Как поймать?
– спросил он.
Серебряков продолжал рассказывать.
В прошлом, 1772 году он, бывши в Малыковке, встретился с Иваном Фадеевым, ездившим на Иргиз в раскольничью Мечетную слободу для покупки рыбы. Сей Фадеев рассказал ему, что он был в доме у жителя той слободы Степана Косых и видел там некоего проезжего человека. Оный человек, собрав всех в горницу, а допрежь баб и ребят выслав вон, говорил о том, что хорошо бы предаться туркам, а военачальников перевешать. Говорил приезжий о том, что на Яике казаку оное дело уж накрепко решили и ждут только удобного момента. Яицкие-де казаки, говорил человек, согласились идти в турецкую область под его началом. Только-де, говорил приезжий, они допрежь всего военных людей всех перебьют. Он же, проезжий, много раз в той Туретчине был, все места там знает и уверить может, что турки их примут как своих родных братьев. Живи себе, как хочешь. Здесь же свои люди жить не дают. Говорят, что турки люты. А как они ни люты, свои военачальники еще их лютее. Из турков, говорил человек, кто вам что худого сделал, а военачальник каждого из вас утеснил да обидел.
Державин слушал неподвижно и молча.
– Посему, - сказал Серебряков, - услыша от Фадеева сии возмутительные речи и будучи сам болен, призвал я к себе надежного приятеля, дворцового крестьянина Герасимова, и просил его съездить в Мечетную слободу и от друзей разведать - от кого пронеслись такие возмутительные речи и кто сей человек, к бунту, неповиновению и смертоубийству призывающий.
– Ну и что ж?
– сказал Державин, внимательно слушавший рассказ Серебрякова.
– Узнал он что-нибудь?
Не торопясь и улыбаясь, Серебряков продолжал рассказывать.
– Да, разумеется. Герасимов ездил, как он есть первый друг мой, и по приязни к нему той же слободы житель Семен Филиппов сказал, что тот проезжий человек - вышедший с польской границы раскольник, и называется он Емельяном Ивановым Пугачевым. Сей человек, по разрешению дворцового управителя Позднякова, ездит и осматривает, есть ли для селитьбы место, а также он, Филиппов, подтвердил Герасимову вышепомянутые дурные разглашения.