Державин
Шрифт:
Скитов на Иргизе очень много.
Есть явные скиты, построенные на открытом месте, хорошо известные властям и даже процветающие под их наблюдением. Есть скиты тайные, запрятанные в глубь лесов, разбитые в пещерах и в темных, мало кому известных местах.
В этих тайных обителях живут старцы, настоятели, раскольничьи епископы. Сюда, в эти тайные, глубоко запрятанные норы, приходят беглые крепостные, раскольники, теснимые за веру, преступники, скрывающиеся от розыска. Здесь их кормят, переодевают, дают лошадей и отправляют еще дальше,
Раскольничьи старцы немногословны. Но зато человек, прошедший через их руки, может быть спокоен. Они не выдадут, не проболтаются, не предадут.
И еще сюда приходят беглые, утратившие свое имя, фамилию и родину. Когда-то, спасаясь от гонений, переступили они польскую границу и теперь по указу Петра III приобретают опять права гражданства, перейдя ее вновь и отдавшись в руки пограничному патрулю.
Их не спрашивают ни о чем, не сажают в тюрьмы, не наводят следствия.
Любую фамилию, имя и отчество они могут взять себе при первом же беглом опросе на границе.
Таков указ Петра III.
Люди, бегущие от правосудия, крестьяне, спасающиеся от помещика, должны дважды в одни сутки перейти русскую границу и ночь провести на польской земле. Они тихо переходят русскую границу в первый раз - если их теперь поймают, все пропало, - и ждут в Польше следующего дня, чтобы перейти границу снова, под новым прозвищем и фамилией. В этот раз они переходят ее явно. Служащие на границе мало интересуются мотивами их возвращения. Любовь к родине, тоска по близким, желание умереть на родной земле - все мотивы одинаково хороши для караульного офицера. Всех все равно не поймаешь, всех все равно не засунешь в тюрьмы. И какое дело пограничному чиновнику до имени и до прошлого перебежчика, если есть твердый указ пропускать всех?!
Так человек теряет самого себя. Так он приобретает новое имя, новый дом, новые привязанности.
Темны волжские ночи, густы иргизские леса - хватит в них скитов, обителей и логовищ на всех.
Человек живет, постепенно забывая свое прошлое. Даже настоящая фамилия его становится чужой, и разве в бреду она сорвется с его языка.
И только дремучие бородатые старцы знают кое-что о прошлом перебежчика.
Но они молчат.
Из них не выбьешь ни одного слова.
Они умеют хранить чужие тайны. А если и случится когда-нибудь, что человека назовут его настоящим именем, - что помешает ему перейти русскую границу во второй, третий, четвертый раз?
Снова патруль, карантин, новый паспорт и после этого на многие годы та же притаившаяся, жадная и хищная жизнь.
Скиты, логова, овраги, мурыги, тростниковые заросли, глубокие пещеры все это известно наизусть такому трехкратному изменнику.
x x x
Два места славятся особенно среди перебежчиков.
Село Меченное и ниже его, против впадения Иргиза в Волгу, на горном правом берегу - дворцовое село Малыковка.
В этом селе в первый раз и был арестован Пугачев. Как
Волосы на голове темно-русые.
Борода черная с сединой.
От золотухи на левом виске шрам.
Рост два аршина.
От роду сорок лет.
На оном, кроме одеяния, обуви, никаких иных вещей не имеется.)
На опросе он заявил, что желаемым им местожительством является дворцовое село Малыковка.
Здесь же после допроса Филиппова он был арестован.
Здесь же второй раз его ждали Герасимов и Серебряков.
Десятого марта 1774 года Державин приехал в Малыковку.
VI
Серебряков и Герасимов привели к Державину экономического крестьянина Дюпина.
Был он тяжел, немногословен и замкнут.
Державин смерил его с головы до ног быстрым пронизывающим взглядом. Ничего, не шелохнулся приведенный человек, не отвел глаз, не изменился в лице. Тогда Державин показал ему на стул, но сам не сел и Серебрякова с Герасимовым тоже не посадил. Быстрый, легкий, стройный, он ходил по комнате, и лицо его все время было скрыто от сидевшего неподвижно экономического крестьянина Дюпина.
– Ну что ж, - спросил он, подойдя к окну, - надумали чего-нибудь?
Серебряков показал глазами на сидевшего неподвижно Дюпина.
– Вот он вам, ваше благородие, скажет, что мы замыслили.
Державин рывком повернулся к Дюпину.
– Ну, говори, - сказал он.
Дюпин откашлялся.
– Мы, ваше благородие...
Но Державин прервал его:
– Ты подожди. Как звать-то тебя?
Человек на стуле сидел по-прежнему неподвижно.
– Василий Григорьев, - ответил он через минуту.
– Так, Василий Григорьевич, - весело сказал Державин.
– Ну, а как семья есть?
– Семья есть, - ответил Дюпин.
– И большая?
– как-то будто мимоходом поинтересовался Державин.
– Семья большая, - ответил Дюпин.
Державин подошел к Дюпину вплотную.
– За большое дело берешься, - сказал он строго.
– Убежишь - семья останется. Она уж никуда не уйдет.
– Это точно, - ответил Дюпин.
Державин взял его за виски и повернул лицом к себе.
– Ты думаешь, может, щадить будем? Ты своруешь, а мы с твоим семейством нянчиться будем? Не будем, всю твою семью до корня изведем.
– Это верно, изведете, - как будто чересчур уж равнодушно согласился Дюпин.
Державин отпустил его голову и обернулся к Серебрякову.
– Ты за него ручаешься?
– спросил он.
– Как за самого себя, - торопливо подхватил Серебряков.
– Как же возможно ему своровать, коли его семья вся здесь? Руку протянул и достал.
Державин подошел и сел в кресло.
– Ну, рассказывай, - сказал он.
Немногословно, с большими перерывами, вдумываясь в каждое слово, Дюпин стал рассказывать.