Державин
Шрифт:
— «Недалеко», ваше величество...
Никита Панин, бывший наставником при великом князе Павле Петровиче, был в 1783-м году отстранён Екатериною II от руководства Иностранною коллегией. Государыня почитала его — и не без оснований — своим скрытым противником.
В кабинете Екатерина II взяла с налоя листки:
— Извольте, Екатерина Романовна, выслушать четырнадцатый пункт вопросов, помещённый, кстати, два раза. Уж не с тем ли, чтобы можно было один исключить, не нарушая порядка нумеров? «Имея монархиню честного человека, что бы мешало взять всеобщим правилом удостоиваться её милостей одними честными делами, а не отваживаться проискивать их обманом и коварством?» Каков вопросец? А вот ещё: «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют и весьма общие?»
«В прежние времена! — Императрица разволновалась так, что у неё вспыхнули кончики
«Ну, пожалуй, не один Нарышкин... — Дашкова улыбнулась одними глазами, которые только и были хороши на её некрасивом лице. — Как ценишь ты на своих вечерах вельмож со способностями выделывать различные гримасы! Например, барона Ванжуру, который, двигая кожею лица, спускает до бровей свои волосы, и, как парик, передвигает их направо и налево... Или Безбородку, превосходно изображающего картавого... А не с того ли началось возвышение Потёмкина, что он когда-то рассмешил тебя до слёз, передразнив голоса всех твоих ближних, а затем и твой собственный?..»
— Ваше величество! Перечитайте сии вопросы... Право же, они не так предрассудительны, как кажутся с первого разу...
Екатерина II подошла к большому зеркалу и поглядела на себя, чтобы сгладить неприятное выражение на лице и прибрать черты свои.
— Хорошо, — уже спокойно сказала она. — Сатиру можно напечатать, но лишь вместе с таковыми ответами, которые бы исключили самый повод к ещё большим дерзостям...
И всё же Дашкова видела, что Екатерина II еле сдерживает гнев. Как? Ставить под сомнение успехи её царствования, которым она сама так гордилась? Свободы для дворянства, которые толь отличают её время от правления Анны Иоанновны или Петра Фёдоровича? Легко требовать несбыточного господину критику и как трудно чего-либо добиться!..
— А как вам понравилось новое сочинение нашего славного пиита Державина? — желая придать иное направление мыслям царицы, спросила Дашкова.
— «Благодарность Фелице»? Оно отмечено истинным талантом. — Екатерина II листала второй нумер «Собеседника». — Но пииты стыдливы, словно мимозы:
Когда небесный возгорится В пиите огнь, он будет петь; Когда от бремя дел случится И мне свободный час иметь, — Я праздности оставлю узы, Игры, беседы, суеты; Тогда ко мне приидут Музы, И лирой возгласишься ты...— Мне бы, — задумчиво продолжала государыня, — хотелось бы продолжения в духе незабвенной «Фелицы»...
7
Собственно, ту же мысль — продолжить направление «Фелицы», распространить далее восхваление Екатерины II — высказывали Державину читатели. Они настойчиво советовали ему:
Любимец Муз и друг нелицемерный мой, Российской восхитясь премудрою царицей, Назвав себя мурзой, её назвав Фелицей, На верх Парнаса нам путь новый проложил, Великие дела достойно восхвалил; Но он к несчастию работает лениво. Я сам к нему писал стихами так учтиво, Что кажется, нельзя на то не отвечать, Но и теперь ещё изволит он молчать.Наставлявший Державина Осип Петрович Козодавлев, конечно, не понимал независимой натуры поэта, который, восхищаясь Екатериною II, восхищался ею не безоглядно. Честный и прямой, он был скуп на похвалы царице и её ближним. Даже благоволивший ему Безбородко и тот удостоился лишь мимоходом высказанной признательности.
В чём же виделось Державину назначение поэзии, её роль? Об этом поэт говорит в оде «Видение мурзы», вышедшей лишь в 1791-м году:
...Когда Поэзия не сумасбродство, Но вышний дар богов,Стихи эти он писал в Нарве. Была ранняя весна 1784-го года, дороги развезло, и от поездки в свои дальние белорусские деревни, которых Державин ни разу не видел, пришлось отказаться. Здесь, на ямском подворье, пришло ему на ум, что вдали от городского рассеяния, в уединении может он многое из задуманного в Питербурхе закончить.
Ночью, чувствуя сильную боль в голове, он едва посволокся с постели. Было темно, от печи, смутно белевшей мелом, несло угаром. Державин открыл заслонку и пофукал на угли. Так и есть: уголь ещё рыжий, недоспелый. Он сорвал брюшину, заменявшую в крестьянском окне стекло. В комнату глянуло чистое небо с живым узором звёзд. Слева от мерцающего Семизвездия, занимая полнеба, горела Телега, дышло которой указывало точно на север. Спомнился Ломоносов:
Открылась бездна звёзд полна; Звёздам числа нет, бездне — дна...Величие природы, ощущение незримой, но явственной связи бесконечного мира и человека охватили поэта. Спомнив черновые свои записи, сделанные ещё в 1780-м году, в бытность во дворце у всенощной, в день светлого воскресенья, он прошептал:
— Вот главный источник вдохновения...
Понимая, что в крестьянской избе неловко ему будет заняться сочинительством, оставил он на постоялом дворе повозку с людьми, а сам перебрался в небольшой покойчик к престарелой немке. Здесь Державин ощущал себя отрезанным ото всего — от любимой Екатерины Яковлевны, которую он убедил ненадолго с ним расстаться, от друзей, от интриг Вяземского, от дворцовых самолюбий, от суетной славы. Утрами порану, выпив молока с шарлоткой — запечённым чёрным хлебом с яблоками, садился он марать листки, перечёркивал, исписывал и не успевал заметить, как надвигался вечер, а там и зорю встречал с гусиным пером в кулаке...
Нечто непостижное, великое и всемогущее, именуемое богом, стоит у начала вселенной, у истока всех её тайн. Он сама природа, её породитель, и одновременно её порождение; он творящее начало и последствие творения. До кружения головы вдумывался, вмучивался Державин в эту истину:
Хаоса бытность довременну Из бездн ты вечности воззвал, А вечность, прежде век рождённу, В себе самом ты основал. Себя собою составляя, Собою из себя сияя, Ты свет, откуда свет истёк. Создавый всё единым словом, В твореньи простираясь новом, Ты был, ты есть, ты будешь ввек! Ты цепь существ к себе вмещаешь, Её содержишь и живишь, Конец с началом сопрягаешь И смертию живот даришь. Как искры сыплются, стремятся, Так солнцы от тебя родятся; Как в мразный ясный день зимой Пылинки инея сверкают, Вратятся, зыблются, сияют, Так звёзды в безднах пред тобой...Что человек в бесконечных просторах мироздания? Пылинка! Нет, это миллионократно умноженные миры выглядят пылинкою, точкою рядом с богом, создавшим их. Как же определить тогда человека вблизи творящей бездны? Бог — бесконечность, а я, человек, перед ним ничто. Ничто? Но ведь я не отдельное, независимое ото всего сущего начало, не машина, запущенная искусным механиком. Во мне и через меня проходит связь со всем целостным и громадным миром, осознаваемым мною. Я не только превыше косных тел, но и плотских тварей: во мне дух, добро, мысль, вера. Ты создал меня — значит, ты и во мне самом!